Вино одиночества

Однако такой комплимент дочери Беллы Кароль был вряд ли уместен; она поджала губы, из которых вырвался легкий свист, похожий на звук флейты, и тут же добавила:

— Но они же не от природы кудрявые, не так ли?

«Ну и гадина!» — подумала Элен.

— Твой папа скоро вернется в Петербург?

— Я не знаю, мадам.

— Как прелестно она говорит по-французски!

Мадам Манассе продолжала тихонько поглаживать кудри Элен. Когда она сжимала пальцы своих толстых белых рук, они как будто срастались. Время от времени она поднимала руки и слегка трясла ими, оттого что кровь не приливала к ним и кожа оставалась белой. Она отвела волосы Элен от ушей, с горьким вздохом увидела, что они маленькие и аккуратные, и снова старательно прикрыла кудрями ее виски.

— Вы не находите, что ее безупречный акцент просто восхитителен?.. Сразу видно, что мадемуазель Роз парижанка. У нее такой хороший вкус, а руки просто золотые... Твоей маме очень повезло с ней. Значит, ты не знала, что твой папа приезжает в Петербург?.. И вы тоже, разумеется. Мама тебе ничего не говорила?

— Нет, мадам... Еще нет...

— Она будет рада увидеться с папой после стольких-то лет... Ах, как ей будет приятно... Если бы мне пришлось расстаться с моим дорогим мужем... Даже не могу подумать об этом, — сказала мадам Манассе с чувством, — но, к счастью, все мы такие разные... Два года, не так ли? Два года прошло, как твой папа уехал?

— Да, мадам.

— Целых два года... Я надеюсь, ты его еще помнишь?

— О да, мадам!

Помнит ли она своего отца? «Разумеется», — думала Элен. Ее сердце переполняла радость при мысли о нем, при воспоминании, как он приходил к ней в комнату по вечерам...

«Но ведь я вспомнила о нем впервые с тех пор, как он уехал...» — размышляла Элен с нежностью и угрызениями совести одновременно.

Мадам Манассе спросила:

— А мама не скучает, не правда ли?

Элен с холодным спокойствием рассматривала эти напряженные от жадного любопытства лица. Ноздри молодой женщины дрожали, выпуская голубые кольца дыма. Мужчины усмехались, переглядывались и демонстративно хмыкали, постукивая по столу сухими узловатыми пальцами, вздыхали и пожимали плечами, с жалостью и иронией посматривая на Элен.

— Нет, она не скучает...

— Ну, как говорится, устами младенца глаголет истина, — произнес один из них. — Я знал вашу маму, когда она еще была с вами одних лет, мадемуазель.

— А вы знали Сафронова молодым? — спросила мадам Манассе. — Когда я переехала сюда, он был уже старик.

— Да, я знал его в ту пору. Он промотал состояние своей матери, потом жены и дочери, которая унаследовала деньги от отца старухи Сафроновой. Три состояния...

— Не считая своего собственного, я полагаю...

— У него никогда и копейки за душой не было, но это не помешало ему жить припеваючи, уверяю вас. А Белла еще ходила в школу, когда я познакомился с ней...

Элен представила свою мать, женщину, которую она так боялась и ненавидела, толстой круглолицей девочкой с собранными гребешком волосами, но тут же отогнала эту мысль прочь. Образ обыкновенной маленькой девочки, которая, как и другие, могла обижаться на своих родителей, добавлял слишком много новых нюансов в жестокий портрет матери, что Элен уже давно тайно составила в своем сердце.

Мадам Манассе тихо сказала:

— А у нее красивые глаза.

— Она похожа на отца, что тут говорить! — сказал кто-то с сожалением.

— О дорогая моя...

— Ну что ж теперь! Такое случается. Но я знаю одного человека, которому всегда везет...

— Иван Иванович, замолчите же, довольно злословить! — со смешком произнесла мадам Манассе и перевела на Элен взгляд, который означал: «Ребенок же поймет... Ребенок ни в чем не виноват...»

— Сколько тебе лет, Элен?

— Десять... Мадам...

— Уже большая девочка... Мама скоро должна подумать о твоем замужестве.

— Это не беда. Знаете, в таком темпе Кароль скоро станет миллионером.

— Не стоит преувеличивать! — воскликнула мадам Манассе, с трудом выговаривая слова, будто они обжигали ей губы. — Одни говорят, он заработал уйму денег, открыв новое месторождение, чему, между прочим, я не очень-то верю, другие, что увеличил добычу на старом. Наверное, так оно и есть. Я не знаю. У мужчин столько возможностей сколотить состояние... У тех, кто умеет крутиться... Как бы то ни было, быстро заработанные деньги быстро тратятся, друзья мои. Колесить по свету — не самое лучшее средство разбогатеть. Однако Бог свидетель, я желаю только благополучия этому бедняге...

— Вы знаете, говорят же, «повезло».

— Ну все, все, помолчите... Вы сплетничаете, как старуха. Не судите, да несудимы будете, — сказала мадам Манассе. Она притянула Элен к себе и поцеловала.

Элен с отвращением почувствовала, как ее прижимают к горячей, тяжелой, дрожащей груди.

— Мадам, можно мне теперь пойти поиграть?

— Ну конечно, конечно, беги играй, малышка, повеселись от души, пока ты здесь, моя бедная девочка... Как прелестно у нее выходит реверанс... Эта малышка просто очаровательна...

Она побежала в сад, где мальчики встретили ее радостными воплями. Они кривлялись и бегали вокруг нее, словно обезумев от веселья и усталости после долгих воскресных игр. Элен закричала:

— Напра-во! Ло-жись! Ползком впе-ред!...

Закинув палку на плечо, в развевающейся на ветру накидке, она ползла между кустами под стоны и сопение мальчиков. Блестящие снежинки кружили на фоне ранних осенних сумерек. Элен полной грудью вдыхала влажный горьковатый воздух, но сердце ее сжималось от какой-то странной, необъяснимой боли.

7 

Летом, ближе к вечеру, когда жара немного спадала, мадемуазель Роз водила Элен в городской сад. В мутном от пыли воздухе пахло навозом и розами. Они пересекали бульвар, и городской шум утихал; вдоль улиц тянулись сады со старыми липами; в глубине аллей едва виднелись дома; иногда сквозь ветви мелькали розовые стены и золотой колокол маленькой часовни. По пути не встречалось ни одного экипажа, только редкие прохожие. Листья на земле заглушали шум шагов. Элен радостно бегала вокруг мадемуазель Роз, как все дети и собаки на прогулках. Она чувствовала себя свободной, счастливой и сильной. На ней было белое платье с тремя воланами, украшенными английской вышивкой, поясом из муара и двумя большими легкими бантами, приколотыми булавками к легким тарлатановым юбкам. На голове ее красовалась большая соломенная шляпа с кружевами, в волосах белая ленточка, на ногах лаковые туфли и новые носочки из черного шелка. Даже в таком наряде Элен ухитрялась бегать, прыгать, залезать на каждую лавку, что попадалась им по пути, топтать опавшие листья, а мадемуазель Роз только и успевала повторять:

— Ты порвешь платье, Лили...

Но она ничего не слушала. Ей было десять, и она просто сходила с ума от этих минут счастья, столь редких в ее горькой жизни.

От сада спускалась крутая улочка, на ее пыльных тротуарах, покрыв головы от солнца белыми носовыми платками, на корточках сидели босоногие старухи. Они торговали моченными в ведрах твердыми зелеными яблоками, клубникой и ранними розами.

Иногда по улице проходили процессии паломников, идущих в знаменитые монастыри на Днепре. Они брели, горланя церковные гимны и распространяя скверный запах грязного тела и застарелых ран, а за ними тянулось облако желтой пыли. Бледные прозрачные цветы лип падали на их непокрытые головы, путались в заросших бородах. Толстые священники с длинными черными жидкими волосами несли на вытянутых руках тяжелые иконы в золотых, сверкающих на солнце окладах. Пыль, военная музыка, крики паломников, летающая в воздухе шелуха семечек создавали пьянящее ощущение дикого праздника, который дурманил, завораживал и в то же время вызывал у Элен смутное чувство отвращения.

— Иди скорее сюда! — сказала мадемуазель Роз, хватая Элен за руку и уводя ее. — Они грязные, от них можно заразиться всеми болезнями... Иди же, Элен!..