Влюбленные лжецы

Он медленно поднялся. Сейчас он выглядел лет на десять старше, чем несколько минут назад. Нужно было возвращаться домой в Сент-Луис, и дорога обернется болью расставания.

— Ладно, — сказал он. — Извини, что я расплакался. Я, видимо, превращаюсь в сентиментального старикашку, что-то в этом роде. Но что бы там ни было, я лучше поеду. Извини за все. Мне очень жаль.

— Не нужно извиняться; мне тоже очень жаль. Подожди, я провожу тебя до машины.

Пока они шли к залитой солнцем стоянке мимо старинных опрятных корпусов колледжа, мимо сбившихся в кучки громко хохочущих детей — кто бы мог подумать, что в мире будет так много детей? — Эдвард Эндрюс пытался сообразить, что сказать на прощание. Ему не хотелось еще раз извиняться, но ничего другого в голову не приходило. Наконец он сказал:

— Я знаю, что мать будет рада получить от тебя весточку, Сьюзен. И сестры тоже. Позвони сегодня вечером домой, если ты не занята.

— Хорошо, позвоню, — ответила она. — Спасибо, что напомнил. Ну, осторожнее за рулем.

И она ушла, а он снова был в пути.

У Эдварда Эндрюса было семь дочерей, и ему нравилось слыть хорошим семьянином. Частенько он не отказывал себе в удовольствии задуматься о том, что все девчонки у него красивые и в большинстве своем умные: старшая давно замужем за глубокомысленным профессором философии, который мог бы внушать страх, но так и не избавился за все эти годы от застенчивости и не перестал быть ранимым мальчишкой; вторая показывалась редко, потому что ее муж, замечательно степенный юрист из Балтимора, не любил никуда ездить, зато третью приходилось видеть чуть чаще, чем хотелось бы: эта ласковая, немного вялая девочка залетела еще в школе, после чего быстро вышла замуж за неуклюжего, но приятного молодого человека, которому теперь часто приходилось подыскивать работу. Еще трое младших пока жили дома. Эти крайне серьезно относились к своим прическам и к своим месячным, и радость по поводу их присутствия в доме была порой невыносима.

Но Сьюзен была только одна. Средняя дочь, она родилась вскоре после его возвращения с войны, и для него ее рождение так и осталось навсегда связанным с первыми высокими надеждами на мир во всем мире. На фотографиях в рамках, развешенных по всему дому, она представала и шестилетним рождественским ангелом с обтянутыми марлей проволочными крыльями, благоговейно припадавшим на колени, и восседающей за праздничным столом по случаю дня рождения — восседающей с достоинством, никому другому не доступным. Даже когда он листал семейные альбомы, его сердце то и дело замирало при виде этих больших печальных глаз. С каждой фотографии она, казалось, говорила: я знаю, кто я, — а ты знаешь, кто ты такой?

— Мне не нравится «Алиса в Стране чудес», — заявила она ему, когда ей было лет восемь.

— Не нравится? Почему?

— Потому что она как горячечный бред.

И с тех пор, стоило ему прочесть хотя бы страницу в одной из этих двух книг или взглянуть на знаменитые тенниеловские иллюстрации, как он тут же понимал, что она имела в виду, и убеждался в ее правоте.

Рассмешить Сьюзен всегда было нелегко, для этого требовалось рассказать что-нибудь страшно смешное, но зато результат искупал все мучения. Он никогда не забудет, как допоздна засиживался в офисе, когда ей было лет десять или двенадцать — да, черт возьми, уж коли на то пошло, то и когда она училась в старших классах, — чтобы перебрать приходившие в голову шутки, оставить только одну, лучшую, и по приходу домой испытать ее на Сьюзен.

О, это был чудный ребенок. И хотя она, казалось, удивилась, что ее приняли в один из лучших колледжей в стране, для него в этом не было ни малейшей неожиданности. Они безошибочно угадывали одаренность, когда таковая обнаруживалась.

Но кто бы мог предположить, что она заведет роман с преподавателем истории, разведенным мужчиной вдвое ее старше, и будет настаивать, что поедет с ним на его новое место работы, в какой-то государственный университет, несмотря даже на то, что это означало расстаться с деньгами за обучение в Тернбулле, уплаченными вперед за весь курс?

— Послушай, радость моя, — сказал он сегодня днем в общежитии, пытаясь ее урезонить, — я хочу, чтобы ты поняла: дело не в деньгах. Это не столь важно — разве что несколько безответственно. Дело просто в том, что мы с мамой думаем, что ты еще не созрела для такого решения.

— При чем здесь мама? — сказала она. — Вечно ты приплетаешь маму, когда тебе нужно чего-то добиться.

— Нет, я никого не приплетаю. Мы оба очень о тебе беспокоимся — ну хорошо, если тебе так больше нравится, я очень о тебе беспокоюсь.

— Почему?

— Потому что я люблю тебя. А ты меня любишь?

Вот сам и напросился — как клоун, которому только и надо, чтобы в него запустили кремовым тортом.

Он понимал, что на самом деле она, может быть, не имела этого в виду, даже если сейчас ей так кажется. В этом возрасте любовь и секс настолько переполняют девушек, что в половине случаев они вообще не соображают что говорят. И все же, что было — то было: такого от своего любимого ребенка он никак не ожидал.

Он мчался по трассе между двумя штатами, стараясь не превышать скорости, и уже был готов снова расклеиться и заплакать, но поборол слезы, потому что нужно было смотреть на дорогу, потому что дома ждут жена и младшие девочки и потому что все прочее, что составляло смысл его жизни, тоже будет ждать там; и кроме того, цивилизованному человеку не пристало падать духом по два раза на дню.

Как только он уехал, Сьюзен побежала домой к Дэвиду, прямиком в его объятия, в коих долго плакала — к собственному удивлению, потому что вообще-то плакать не собиралась.

— Девочка, — повторял он, поглаживая ее сотрясающуюся от рыданий спину, — ну же, девочка, пора уже перестать, не может быть, что все так плохо. Давай выпей, и мы обсудим, что произошло.

Дэвид Кларк не был ни красавцем, ни здоровяком, однако выражение озадаченности, отравлявшее ему все детство, практически сошло с его отмеченного интеллектом и чувством юмора лица. Многие годы он гордился тем, что не заводит романов со студентками.

— В этом нет никакого азарта, — объяснял он другим преподавателям. — Всего лишь злоупотребляешь своим положением. Соблазнить студентку — проще пареной репы.

Стеснительность и жуткий страх быть отвергнутым тоже играли немаловажную роль, но об этих аспектах он обычно не упоминал.

Все эти доводы испарились подчистую несколько месяцев назад, когда он обнаружил, что способен вести лекцию дальше, только если его взгляд, как устремленный к еде взгляд голодающего, будет время от времени возвращаться к сидящей в первом ряду мисс Эндрюс.

— Господи боже, — говорил он ей в первую ночь. — Девочка, мне и сравнить-то тебя не с чем. Ты как… ты как… бог ты мой, ты необыкновенная.

А она сказала ему шепотом, что он открыл ей огромный новый мир. Сказала, что он вдохнул в нее жизнь.

Через несколько дней она переехала к нему, для приличия оставив в общежитии кое-что из своих вещей, — и для Дэвида Кларка началось самое счастливое время в его жизни. Никаких затруднений, ни секунды разочарования. Он не переставал восхищаться ее молодостью — при том, что она не совершила ни одной глупости и часто вела себя мудро. Он обожал смотреть, как она ходит у него по квартире — одетая или раздетая, — потому что по выражению ее чудного серьезного лица было понятно, что она чувствует себя как дома.

«Только не уходи» — этот крик, эта мольба как будто совершенно невольно срывалась с уст Дэвида Кларка в отношении почти всех женщин, которые у него были с момента развода. Некоторых это, казалось, подкупало, других сильно озадачивало, а одна, особенно острая на язык, заявила, что «такие речи недостойны мужчины».

Но буквально после нескольких ночей со Сьюзен подобные приступы почти прекратились. Эта восхитительно молодая длинноногая девушка, в теле которой было заключено ритмическое биение самой любви, прочно укоренилась в его жизни.