Образцовая смерть

В тот день, когда миссис Спенсер покупала туфли, все продавщицы были заняты, и Сеймур обслуживал ее сам, сидя на низком табурете и нежно глядя на длинную ногу со сдержанным матовым блеском и худой коленной чашечкой — ногу с сильно выгнутой подошвой и большим пальцем, который как раз порвал нейлон, подобно мышке, прогрызшей ход. Успокоительная банальность тридцатипятилетней вдовы-католички, ирландского происхождения, с двумя детьми, миловидным лицом и каштановыми волосами, в дамском костюме из «Мэйсиз». У нее был приятный голос, но главное — она явилась в один из тех дней, когда в душе Сеймура подспудно зрела слабая попытка реванша. А почему бы и нет?.. Эта худая коленная чашечка ассоциировалась с ударом и страстностью, на которую сам он никогда не был способен, но сулила при этом жестокость — возможно, похоронную магию костей, хотя Сеймур и не мог выразить ее каким-либо понятием: косвенный образ всякого падения, гибели, уничтожения в земле, словом, возвращения, возврата.

Сдержанно — ведь Сеймур всегда был сдержан — пригласил он ее на свидание. Она с удивлением согласилась, хотя сначала пришла в шок, но затем успокоилась, узнав, что Сеймур не женат на Эмили. Грех утратил свою тяжесть и даже обрел некую функцию правосудия, карающего Эмили — разведенную грешницу.

Словом, то был легкий экстаз от воображаемых скелетных извращений — встреча столь же банальная, как дамский костюм, сладость без горечи, аромата и соли. Джейн переносила обычные материнские чувства на детей, а Эмили, окруженная ореолом из мириад эмбрионов, возносилась в сияющий зенит вечных Матерей. Джейн пользовалась спиралью, но ходила исповедоваться. Однажды связь прервется — Сеймур оступится. К примеру, католичество. Или дети. Или дорогая крошечная квартира с устарелым телевизором, которую немного облагораживал декоративный секретер с инкрустированными выдвижными ящиками. Хотя Сеймур ценил некоторые превратности судьбы, препоны никогда его не ободряли. Необходимость выкраивать время, дети Джейн, которых нужно было отталкивать или же развлекать, портрет покойника на комоде — все это внушало ему тягостное чувство. Роман длился шесть месяцев, увядая с каждой встречей, превращаясь в рутину и не становясь ни узаконенным делом, ни королевским режимом, как у мамули. Эмили предлагала строгость, смягченную сюрпризами, а Джейн блуждала с Сеймуром по бледно-серой ничейной земле. Не в силах украсить воображение других, она все же умела расцвечивать свое собственное тусклыми красками, заимствованными из святцев. Джейн воображала святых хорошими знакомыми какого-то супер-Рокфеллера — чрезвычайно влиятельными придворными, чьей поддержкой следовало заручиться. Возможно, Сеймур окажется не так уж им неприятен.

Оба сидели на кухне, как вдруг Джейн положила овощ, который как раз чистила:

— Я уже думала, они не наступят… Представь, какая история!.. Наконец-то, вчера начались, с трехдневным опозданием. Обычно у меня никогда не бывает задержек, никогда…

— Вот видишь… Зря боялась.

— Слава Богу.

В тишине тикал будильник. Она вновь принялась чистить овощ, а Сеймур курил, глядя на волосы Джейн — каштановые волны, прямой пробор цвета кости, голубая пластмассовая скобка.

— Стерилет — это ведь надежное средство?.. А… если бы это когда-нибудь все же произошло, что бы ты сделал?..

Он потушил окурок в пепельнице, снял очки и начал их протирать:

— Ну… есть «Центр Маргарет Сейнджер». [15]

— Что?!.. Кошмар!.. Никогда не проси меня об этом!

Никогда!

— Чего же ты хочешь?.. Я не вижу другого выхода. К тому же случай, к счастью, не представился, так зачем портить себе кровь?

— Ты ведь холост?

— Ну и что?

— Ну и что?.. А то, что в случае беременности мужчины «заглаживают вину», как выражались наши дедушки и бабушки… Ты этого не знал?..

— Знал, но никогда не думал о женитьбе.

Он чуть не добавил: «Во всяком случае — на ипотеке семейного бремени… Во всяком случае, на тебе… И потом, я никогда не расстанусь с мамулей! Никогда!»

— Но у тебя же есть сожительница! Это все равно что быть женатым… хотя, конечно, ты ничем не связан…

— Я запрещаю тебе говорить в таком тоне!

Он встал, опрокинув стул. Впервые в жизни Сеймур вспылил и стыдился этого.

— Я говорю, как хочу… Мне все ясно.

— Мне тоже все ясно… Мне ясно, что ты ищешь себе мужа, вот что мне ясно!

— Идиотизм!.. Если бы я вышла замуж, родители Чарльза перестали бы мне помогать и платили бы только за детей. А с тобой я бы наверняка потеряла на курсе при обмене. Ясно ему!..

— Тогда пусть твой добрый отец-иезуит возьмет тебя под свое крылышко, чтобы ты наконец перестала жить во грехе!..

— Замолчи! Я запрещаю тебе говорить о моей религии!

— Ты ничего не можешь мне запретить — ничего!

— Ах так, тогда убирайся!.. Вон отсюда!.. Проваливай!..

— Я не глухой, не надо повторять по два раза.

Развернувшись, он на ходу схватил плащ и вышел. Сеймур снова взял себя в руки и не хлопнул дверью, успокоился и ощутил, наконец, свободу, ведь с Эмили его связывала не цепь, а пуповина — утешающее тепло. Сеймур был счастлив: он доказал себе все, что хотел, но потерпел поражение. Теперь он считал это приметой вновь обретенного детства. У него не было никаких угрызений совести: иные божества просто невозможно оскорбить.

И вот все изменилось в одночасье. Он переоценил свои силы, и божество нещадно разбушевалось. Сожаление о растраченной жизни сжимало горло и переворачивало нутро. «Я загубил свою жизнь просто так. Зазря! Рискнул всем ради тени. Загубил свою жизнь, загубил…» Внезапно его охватил страх будущего, голода и даже нужды. В сорок пять лет он не найдет себе работу. Все рушилось в один миг. Сеймур больше не видел приборной доски. Перед ним, как безумная, убегала мертвенно-бледная дорога, убегала вспять, а он гнался за светом собственных фар.

На центральной дороге маленького городишки никого не было. Абсолютно. Всем известно, что лишь безумец отважится переходить ночную дорогу, рискуя своей жизнью. Сеймур попытался прижаться к обочине и почувствовал, как что-то мягкое ударилось о бампер и протащилось метров десять, а затем безотчетно выровнял колеса и резко затормозил. Когда он выходил из машины, ноги были ватные, сердце в груди бешено колотилось, а выпитое виски обжигало нёбо. Но ведь никого же не было!.. Иначе он бы увидел этого типа в бежевом пуловере, залитом томатным соусом, этого говнюка с широко открытыми глазами — он бы увидел этого полудурка с мозгами на плечах… Сеймур сел, хлопнул дверцей и тронулся. Ничего нельзя доказать. Свидетелей не было. Никого… Хотя… Следы крови на колымаге?.. Пришлось остановиться — его вырвало.

Потные руки скользили по рулю. Сеймур всегда боялся полиции, даже когда ему не в чем было себя упрекнуть. А сейчас только этого не хватало, и впрямь. В таком и без того отчаянном положении. Казалось, будто по жилам несется вскачь носорог. Весь в слезах, Сеймур решил бросить машину сразу по приезде в Нью-Йорк — расстаться со всем, даже с самим собой. Ведь убив кого-нибудь, становишься другим человеком.

Он сделал большой крюк, остановился, когда бензин был уже на исходе, и оставил свой «форд» на боковой улочке. Желтоватым ноябрьским утром мимо проезжали машины с молочными глазами, проносились длинными шарфами за окнами кафетерия. Расплачиваясь, Сеймур задумался, на что может хватить тех нескольких сотен долларов, что были у него с собой. А потом… Ну что ж… Нужно будет потихоньку уехать, но для начала — где-нибудь спрятаться.

Он долго бродил, замерз и хотел спать. «Single Room Occupancy». [16] Черная вывеска с крупными буквами зеленовато-белого цвета, напоминающего ласточкин помет. Переступая через мусор, Сеймур вошел в узкий проход, где пресные запахи посуды, стирки и остывшего супа с кусочками жира, плавающими на поверхности, наподобие льдин в начале оттепели, смешивались со смрадом рвоты и мочи. Скульптурное убранство из накипи застыло навеки. Мужчина с длинными седыми волосами, в теннисной кепке, затенявшей изможденное лицо, передал Сеймуру ключ от комнатки с окнами, выходившими в шахту двора. Этот двор напоминал изнанку театра. То было сооружение из черных лестниц в духе Пиранези: они штриховали пространство, перекрещиваясь и раздваиваясь, а затем разветвлялись дальше головокружительными мостками, которые резали глаз, поражая убожеством и дыша угрозой. Ведь они предназначались не столько для ходьбы, сколько для бегства — гулкого бега тех, кто в крылатых или свинцовых сапогах мчался сквозь свои кошмары. Входя через узкие окна, они заполоняли всю комнату, отбрасывая тени на развороченный матрас, испещренный мелкими следами от клопов, рваные цветочные узоры на стене, плесень на потолке, где распускались отвратительные розетки, и декорированное пластиковое ведро, вечно беременное отбросами.