Элеанор Ригби

— У меня есть кое-какие накопления, — ответила я. — Я сидела с детьми и собирала бумагу на вторсырье.

— Неужели ты совсем не тратила? — Брат был бесконечно изумлен. — Тоска. Вообще ничего не покупала? Ну, даже блузку? Хотя бы гигиеническую помаду?

— Ничего.

Лесли поинтересовалась:

— А в чем поедешь?

Отец сказал:

— Попридержи коней, дочурка. Кто сказал, что Лиззи вообще куда-то едет?

— Помолчи, Нейл, — вмешалась мать. — Пусть девочка расширит кругозор. — Она опять начала говорить обо мне в третьем лице. — Бедняжка ничем не интересуется: у нее в комнате ни одного плаката.

— Полностью с тобой согласен.

Впрочем, для моего прагматичного отца, верящего только в правила и устои, главным аргументом было то, что платить ему не придется — остальное значения не имело.

Родители… Самые обыкновенные, вероятно, родители. Как и у всех. Без черезмерностей и перегибов, они, видимо, закончили бы жизнь, как и большинство предков: искали бы что подешевле, страсть как не любили расставаться с барахлом и делили бы между собой обязанности по дому. Папа возился бы в гараже, а под соседней крышей ровно в шесть вечера можно было бы отведать приготовленный мамой по всем правилам разумного ведения хозяйства ужин — форма одежды свободная, но лучше вязаные кофты.

Отец погиб в 1985-м; мне тогда исполнилось двадцать пять. Он заснул за рулем, когда ехал в Гонолулу; в лобовую вмазался в грузовичок «исудзу» с тремя местными детишками в кабине. Мать не пострадала, однако ничего не помнит. Забавно — папа кажется таким далеким. Он всегда был немногословен, и как результат — я его почти не помню. Молчун может показаться задумчивым или одухотворенным, и все же, если он безмолвствует слишком долго, о нем попросту забывают. Перед моим отъездом в аэропорту отец вручил мне пятьсот долларов в лирах — для него это то же, что для нормального человека нанять биплан и вычертить в небе «До свидания!». В сущности, отец был добрым человеком.

А тогда вечером, пока все еще сидели за столом, сестрица раздобрилась:

— Знаешь, у меня есть пара необъятных свитеров — тебе будут в самый раз.

— Спасибо, Лесли.

— Вся в синяках вернешься, тебя там за прелести защиплют. — Уильям хотел проявить своеобразную галантность, намекнув, что и я могу быть желанной, несмотря ни на что.

— Прекрати, Уильям, — одернула его мать. — Не забывай, в Рим едут дети из латинской группы, а не твои приятели-лихачи. Кстати говоря, на прошлой неделе я немного снизила скорость на Кросс-Крик; так вот, твой дружок Алан Блейк показал мне неприличный жест. Он меня не рассмотрел, а я его узнала и больше не хочу видеть этого негодяя в своем доме. Тебе ясно?

Уильяма больше интересовала предстоящая поездка младшей сестренки:

— Руку даю на отсечение, влюбишься в какого-нибудь красавчика с фабрики «Фиат».

— Да, назовем его Марчелло, пылкий идеалист, — добавила Лесли. — Бутылочка «Кьянти», потная рубашка, пикник на обочине автострады…

— Он тебя чуток пошлепает. Красавчик так легко распаляется…

— А ты за него убить готова…

— Прекратите! — Мать была потрясена, что ее старшие дети, оказывается, так много думают о сексе. Единственным утешением служил для нее тот неоспоримый факт, что я девственница. — Лиззи едет в Рим, чтобы посмотреть на величайшие произведения искусства, попробовать, что едят римляне, и… — временно маму покинуло красноречие, — …стать серьезной и эрудированной молодой женщиной.

Даже мой собственный энтузиазм поубавился от такого болезненного представления о Риме. По правде говоря, я мечтала насытиться видом обнаженных статуй. Я стеснялась смотреть журналы в специализированных магазинах в той части города, куда от нас добираться с тремя пересадками. В магазине я терялась, как последняя размазня, и дальше полок с вязальными каталогами не заходила. Зачем вообще понадобилось выставлять на витринах это вязание? Истинная клиентура подобных заведений скрывается у дальних стоек (главным образом мужчины в длинных плащах и париках, окутанные ореолом стыда).

Я никак не могла представить себе город, где улицы украшают не виниловая обивка и штукатурка, а гениталии. Мне обязательно надо было увидеть все своими глазами. Остававшиеся до вылета нашего чартерного рейса недели стремительно шли на убыль, а мне казалось, что вот-вот грянет студийный гонг, и под громкий хохот сообщат, будто все это розыгрыш.

До глубокой ночи я просидела в палате Джереми. Тишину не нарушало почти ничего, только скорбно посапывал кислородный вентилятор, временами оживала система внутренней связи в соседнем отделении да порой с улицы доносился рев мотоцикла. Джереми лежал, плотно смежив веки, а я ломала голову, что скажу ему, когда он проснется — впрочем, как оказалось, мучения были напрасны. Часа в три утра сын открыл глаза и сообщил:

— Моего имени нет в Книге жизни.

Хотя я и не поняла, что он имеет в виду, но ответила:

— Не глупи. Есть, конечно.

— Нет, ты просто не знаешь: когда меня вытащили, я был на полпути в ад. А меня оттуда выдернули и, будто пружиной, закинули обратно, в это здание. — Он стиснул мое запястье. — Из меня чуть дух не вылетел.

— Джереми, ты не попадешь в ад. — Сыну явно было не до задушевных бесед, и к лучшему: мне тоже особенно болтать не хотелось. — Ничего страшного не произошло: накачался вчера веселящей дури на вечеринке, а теперь пришел черед расплачиваться. Такая дрянь здорово башню сносит.

— Давай о чем-нибудь другом поговорим.

— Легко.

Мы оба чувствовали себя по-дурацки. Парень спросил:

— Кстати, ты думала эти годы, что скажешь мне при встрече?

— Конечно. А ты?

— Ну…

В палате снова стало тихо; на этот раз мы оба испытали облегчение. Я сказала:

— Насколько я поняла, обойдемся без речей.

— Слишком сентиментально получится.

— Что верно, то верно.

— Мне и так уже гораздо лучше.

Я поинтересовалась:

— А как ты меня разыскал? Я не один год пыталась тебя обнаружить — все безрезультатно. Правительство у нас такое упертое, когда дело касается опеки…

— Хм, любую информацию выудишь, если спишь с кем надо. Сам удивляюсь. — Он так запросто рассуждал о подобных вещах, точно речь шла о домоводстве.

— Наверное.

— Из меня получился бы неплохой шпион.

— Да уж; я за четыре года ни разу не заметила слежки. Ты когда последний раз заправлялся?

— В смысле, едой?

— Ну не бензином же. Конечно, едой.

— Вчера перехватил кусочек пиццы за девяносто три цента. На завтрак.

Столь необычная цена — изобретение местных коммерсантов; с налогом выходит ровно доллар.

— От пиццы столько же проку, как от жареного бинта.

— Я свистнул упаковку сыра в супермаркете на Дэви-стрит.

— А какое это отношение имеет к нашему разговору?

— Самое непосредственное. Сыр в пиццерии — настоящая валюта; главное, чтобы упаковка была цела. Угостят бесплатно; может, еще и пять баксов дадут.

— Ты не боишься попасть в полицию за пять баксов и кусок разогретого в микроволновке пластыря?

— Да не суетись. Если за руку поймают, тогда на выбор две схемы: либо тебя сдают копам, либо щелкают на «полароид» с этим несчастным куском сыра. Почти все его тырят. А потом просто запретят там снова появляться — и дело в шляпе. У них вся стена обклеена наглыми рожами, и везде сыр. Так что полицейское досье мне не светит. Максимум — ритуальное унижение.

Эта история вызвала у меня неподдельный интерес, о чем я не преминула сообщить:

— Спорим, я кое-что про тебя знаю.

— Что же именно? То, что я кажусь тебе уличным отребьем?

Я вздохнула.

— Хм, Джереми. Напомни, может, я что-нибудь путаю? Наркотики, передозировка, чулки-сеточки, кража сыра…

— Я раньше был отребьем.

— Ну ладно, пусть.

— Только я уже несколько лет не бродяжничаю.

— Приятно слышать. — Я задумалась. — Так, значит, можешь, если захочешь? В смысле, завязать?

— Да. Во всяком случае, мне так казалось до вчерашнего дня. Меня подруга нарядила для шоу Роки Хоррора. Ее Джейн зовут.