Пилот первого класса

Но в таком состоянии я пребываю до определенного момента. Точнее, до неопределенного момента. Вдруг мне становится на все наплевать, и я стихийно начинаю сопротивляться этому человеку и его попытке говорить со мной командным тоном. Происходит просто извержение бешеной, абсолютно не направленной ярости, никого не пугающей, а только раздражающей людей против меня.

Со мной так бывало и в школе, и в летном училище. Один раз случилось уже здесь, в эскадрилье. И вот что самое удивительное! Чем строже меня потом наказывали, тем большее я получал удовольствие. Я потом буквально наслаждался собственным страданием. Аномалия какая-то!

Последнее время со мной такое стало происходить, все реже и реже. Но сегодня, в порту, я был просто убежден, что это произойдет.

Я вообще-то не очень люблю Селезнева. Эта его постоянная ироническая манерочка разговаривать, это брызжущее из него благополучие, успокоенность, его убежденность в том, что «достиг он высшей власти», — меня просто тошнит от этого! Тоже мне «высшая власть»!.. В тридцать девять — командир отдельной зачуханной эскадрильи, который сам ишачит на «Ан-2» за какие-то три сотни рэ в месяц, и весь район его полетов не превышает двухсот километров в радиусе... Да если бы я только мог себе представить, что со мной произойдет то же самое, я бы удавился! А он ничего... Он всем доволен. Все у него замечательно! Апогей карьеры...

И поэтому я был просто убежден, что сегодня сорвусь. Я еще когда заруливал и видел его, спешащего к моему «Яку», подумал о том, что, если он попробует на меня крикнуть или попытается заговорить со мной в своей обычной манере, я ему все скажу!.. Да, я виноват! Я нарушил. Я взял на борт человека. Пусть я даже обманул!.. Хотя это как раз можно расценить как шутку. Но я требую, чтобы не попирали мое достоинство! То, что мне двадцать один год, это не недостаток, а преимущество. Вот увидите, кем я буду в тридцать пять! На чем я буду летать и куда буду летать — увидите!

Но то, что произошло, когда я оказался лицом к лицу с Селезневым, меня потрясло. Может быть, это все не так, но мне показалось, что передо мной стоит глубоко обиженный и оскорбленный мною человек. Он молча постоял передо мной, а потом повернулся и пошел.

И тогда мне захотелось броситься ему вслед и умолять простить меня и поверить в то, что я больше никогда так не буду поступать... И что я совсем не хотел принести ему столько горя, сколько увидел сегодня в его глазах...

Но я поступил как подонок. Я даже с места не сдвинулся. Наверное, мое состояние передалось этой девчонке, Лене. Потому что я будто во сне услышал, как она сказала:

— ... Ох черт!.. Напрасно мы все это...

... Я вспомнил об этом, сидя в маленьком пригостиничном ресторанчике нашего добрынинского Дома колхозника. Я сидел один в самом дальнем углу. Передо мной стояли нетронутая котлетина и две пустые пивные бутылки.

На крохотной эстрадочке четыре юных «битлза» в оранжевых пиджачках грустно и плохо играли «У незнакомого поселка, на безымянной высоте...».

Но мне было наплевать и на «битлзов», и на все на свете. И не было для меня сейчас ничего, кроме этой мелодии и собственного отчаяния.

«Ох черт... Напрасно мы все это...»

Это самая удивительная девчонка в моей жизни... Ее нет, а в кармане у меня лежит только ее московский адрес и телефон. А собственно говоря, на кой черт я ей теперь нужен?..

«Напрасно мы все это...»

Мимо меня проплыла полная молодая официантка с очень добрым лицом. Я ее уже целый год знаю. Только не помню, как ее зовут. Я всегда стараюсь сесть к ней. Она очень хороший человек...

Я посмотрел на нее, и она улыбнулась мне. И тогда я понял, что сейчас возьму и все расскажу этой доброй толстухе. Я кивнул ей, она поставила поднос на тумбочку и подошла к моему столу.

— Знаешь... — сказал я, мучительно соображая, с чего бы начать. — А меня от полетов отстранили...

Официантка улыбнулась и сказала:

— С тебя рубль восемьдесят. Или еще чего-нибудь закажешь?

Секунду я ошеломленно смотрел на нее, затем встал, положил на стол два рубля и направился к выходу.

«Ох черт... Напрасно мы все это...»

КАТЕРИНА

У меня нет никаких оснований не любить Селезнева — человека, с которым я прожила восемь лет, отца моей дочери. Я не имею права его предавать. Особенно сейчас... Да и вообще никогда! Не хватает еще того, чтобы я стала этакой первой полковой дамой, флиртующей с подчиненными своего мужа!.. Господи, да откуда он взялся на мою голову?.. Ну почему его прислали именно в нашу эскадрилью?!

Я лежала на тахте, уткнув подбородок в толстенный учебник общей хирургии, и проклинала себя и все на свете. Было уже поздно. В соседней комнате спала Лялька, и я знала, что мне нужно пройти к ней и укрыть ее одеялом. Через час после того, как она засыпает, одеяло обычно оказывается на полу или у задней спинки кроватки. Ее нужно укрыть только один раз, до утра она уже больше не раскроется.

Но я медлила. Спиной ко мне в синем, тренировочном костюме за столом сидел Селезнев, что-то записывал в толстой тетради и время от времени щелкал по столу навигационной линейкой. Я видела его широкие плечи, красивую голову и старалась вызвать в себе самые сокровенные, самые тайные и прекрасные воспоминания обо всем том, что десятилетиями удерживает людей друг около друга.

Мне нужно было вытеснить из головы даже самые маленькие, ничтожные мыслишки о том человеке. Мне просто необходимо было снова заполнить себя одним Селезневым, своим мужем, которого я действительно люблю, к которому я привыкла так, что и представить себе не могу кого-нибудь другого на его месте. Про которого знаю и понимаю все. Значительно больше, чем он сам знает и понимает про себя...

Он будто услышал меня. Он повернулся ко мне вместе с креслом, потер руками лицо и, такой родной, растерянный и незащищенный, посмотрел на меня и спросил:

— Ну что, мать-командирша? Худо тебе?..

Я пожала плечами, попыталась улыбнуться и уткнулась носом в главу шестую — раздел «Механические методы остановки кровотечения».

Я слышала, как он встал из-за стола, отодвинул кресло и подошел ко мне. Потом он тяжело сел рядом со мной на тахту, осторожно убрал от моего лица учебник хирургии, обнял меня за плечи и повернул к себе.

— Может быть, настало время нам серьезно поговорить? Спокойно, без нервов, без всяких сцен... — с трудом произнес он.

— Может быть, не нужно, Васенька? — жалобно пробормотала я. — Может быть, подождем, родненький? — И я почувствовала, как дрогнула его рука на моем плече.

В эту минуту я ничего не боялась. Если бы он стал настаивать, я рассказала бы ему все, что меня мучит, о чем я позволила себе думать... Даже о том, кто этот человек, который еще не сказал мне ни единого слова, но уже прочно вселил в меня какую-то постоянную тревогу.

Если бы он стал настаивать, я рассказала бы ему все. Но я мечтала, чтобы этого не произошло. Поэтому я и сказала: «Может быть, подождем, родненький?..»

Он встал с тахты и по привычке уселся на край письменного стола. Долго разминал сигарету, долго искал зажигалку, долго прикуривал, нервно и глубоко затянулся и все-таки сказал:

— Нет, Катенька, поговорить нужно. Потому что ты меня ставишь в дурацкое положение буквально перед всей эскадрильей...

Я привстала и забилась в угол тахты, поджав под себя ноги. Будь что будет... Значит, мне не удалось тебя уберечь. Лгать я не буду. Это мне просто не по силам...

— Ты меня слышишь?

Я кивнула головой. И тогда голос его вдруг окреп и зазвучал с привычной для меня иронической укоризной. Он так почти всегда разговаривает с Лялькой.

— Вторую неделю висит приказ о переводе твоего медпункта в новый отремонтированный корпус, а ты и ухом не ведешь! — сказал он. — Ну есть у тебя совесть?.. А я должен отбиваться от штурманов, потому что они каждую секунду готовы занять это помещение! Ну хорошо это?

Боже мой, как я ему была благодарна! Я посмотрела на него счастливыми глазами и тихонько ответила: