Кроме тебя одного

— Я тебе не «спасибо» в стакан наливать буду!

— Это уже интеллигентный разговор! Погоди, портянки повешу сушиться — по самые влез.

Митяй подхватил тачку.

— Ты возле котла жди. Уголь шухлевать будешь.

За пятнадцать минут они подбросили топлива и в один и в другой котел. Запыхались с непривычки, сели на табуретки отдыхать.

— Чуть не прозевал. По новой растапливать пришлось бы, — объяснил Митяй.

— А где сожитель твой, Ваня?

— А-а!.. — Митяй в досаде махнул рукой. — Я чего здесь… Примчался ближе к вечеру в нашу развалюху председатель поссовета. Спасайте, говорит, ребята. Кочегар напился, сменщик его тоже. Даю, мол, червонец. А я ему: нема дураков за червонец смену горбатиться! Накинул пятерик, мы с Ваней ноги в руки — и сюда. По пути в гастроном забежали, бормотухой затоварились. Я Ване приказал: по сто граммов, и до утра — сухой закон. Когда он, сука, бутылку спер и как, не исчезая с глаз моих, умудрился вылакать — сплошное удивление. Лежит в отрубоне за котлом. Я ему завтра клизму вставлю!

Кешка вздрогнул — взгляд его упал на топчан с грудой лохмотьев. Митяй в недоумении посмотрел в ту сторону, куда, был направлен взгляд Кешки.

— Чего ты? — шепотом спросил он.

— Померещилось, — ответил Кешка.

— Как ты думаешь, сколько времени?

— И думать нечего — сереет уже. Значит, около шести.

Митяй засуетился, полез под топчан, зазвенел бутылками, вытаскивая грязную парусиновую сумку.

— Можно бабахнуть по стаканцу. До конца смены не отрубимся, я думаю…

— Бляха-муха! — восторгнулся Кешка, пересчитывая про себя горлышки бутылок. Их оказалось пять штук.

— У меня еще сюрпризец имеется, — довольно засмеялся Митяй. Он любил ощущать себя богатым и щедрым, что редко случалось в его бичовской жизни. — Мы с Ваней полкастрюли голубков сварили.

— Вы с Ваней просто графья!

Выпили по стакану, потом по второму, но на том и придержались. Кешке и этого хватило: повело его — не прошло еще от Любиного угощения.

— Слабак почище Вани! — подметил его состояние Митяй._

— Як тебе не после недели воздержания пришел. Три часа не прошло, как самогнет у Любки-рыжей глушил, — вяло оправдался Кешка.

— Пока не отрубился, навози уголька. Заодно и проветришься!

У Кешки заплетались ноги, не справлялся с равновесием вестибулярный аппарат, но он привез-таки несколько тачек угля, чем раздобрил милого в минуты легкого опьянения Митяя.

— Ну давай еще по одной — и на топчан. Сосни часок — я сам подброшу.

— На какой топчан? — Кешкины глаза округлились от ужаса. — Нет, нет! Пошел он к черту! Я не буду спать!

— Чего переполошился? — удивился Митяй.

Больше года, с позапрошлой зимы не заходил в центральную котельную Кешка. И на то у него были весьма веские причины.

В начале декабря 1978 года из бегов — «гастролей» по Дальнему Востоку в Жаксы возвратились Васька-фотограф и Кешка. Лето и осень они прокантовались в городке Белогорске, что в Амурской области, у Васькиной бабы — какой-то очень давней знакомой и не знакомой даже, а сожительницы. При всей интимной нежности к своему фраеру Люси (так звали Васькину бабу) не желала кормить двух дармоедов, которые боялись сунуть нос в город и целыми днями резались в подкидного или буру. И однажды в первозимок она поперла их к чертовым матерям, благословив на дорожку десятком милых русскому сердцу матюков.

По прибытии в Жаксы они, за неимением более комфортабельного места жительства, остановились в центральной котельной, дабы переждать морозы и временное отсутствие гениальных идей в голове Васьки.

Были на подхвате у кочегаров, а Кешка ко всему прочему заделался почти штатным гонцом в магазин.

Однажды буранным вечерком, незадолго до Нового года, наверное, недели за две, они — кочегар Жаманкулов, Васька и Кешка играли в «очко» на спички и горевали по поводу коллективной своей нищеты, когда втроем не могли наскрести даже на бутылку «Агдама». И вдруг, как в сказке, дверь распахивается. Заходит мужик в полушубке — здоровый бык, ряха красная, как томат, маринованный в собственном соку. Идет смело к ним, как к дружбанам закадычным — глаза веселые. И дураку ясно — основательно за воротник заложил.

— Здоровеньки булы, хлопцы! — Мужик поздоровался, как в рупор прогудел.

— Салям! — ответил Жаманкулов — верткий крепыш с холодными, почти неподвижными карими глазами.

— Потапенко я, с Украйны. Сдав вашему совгасу племенну скотину. Собрався йихать, а поезд у ничь. На вокзале холодрыга. Тоди я купив в гастрономи пляшку горилки и гадаю соби: пийду-ка я до брата-кочегара, у його и тепло, и побалакать можно. Як вы? — со словоохотливостью пьяного рассказал о себе гость.

Ну кто же будет против, когда дармовая водка сама пришла?! Правда, увидел Потапенко, что их в котельной трое — погрустнел слегка. Но одному нальешь, другого не обнесешь — одна компания. Выпили жаксынцы с украинцем за здоровье его племенных телочек.

— И быка! — уточнил гость.

— И быка, — согласились с ним остальные.

Мужик заводной попался — по-царски червонец на стол бросил. Не спорили — кому бежать. Кешка, как пионер, всегда готов — стартовал в гастроном. Через полчаса с двумя бутылками «Русской» вернулся. Жаманкулов карты со стола сгреб, еще одну беленькую раздавили. Потапенко этого хватило: поклевал-поклевал мясистым носом — и на топчан спать полез. Тут и Кешка не выдержал, рядом с ним примостился. Обнялись, как родные братья.

И очнулись вместе. Может быть, чуть раньше заезжий мужик — Кешка слышал, как он через него перелазит, от этого и проснулся. Потапенко с топчана слез, а Кешка лежать остался — сил не было оторвать от фуфайки, под подушку приспособленный, голову.

Кочегар с Васькой, пьяные в дым, в буру режутся и на украинца никакого внимания не обращают, словно видят его впервые.

— Айда, хлопцы, горилку допьем, и я пийшов! — сказал им мужик. — Де ж пляшка ще видна?

— Какая пляшка? — невинно спросил Жаманкулов. — Бутылка? Мы же ее вместе с тобой выпили. Не помнишь?

— Щё ты вякаешь? Або у Потапенко голова половой напханая?

Кешка почувствовал, что конфликт назревает — глаза закрыл, лежит, не шелохнется.

— Говорим же: с тобой выпили! — возмутился и Васька. — Нажрутся до потери пульса — потом как звать себя забывают!

Потапенко с похмелья, видно, скорый на расправу был. Подошел к Ваське — и хрясь со всего размаху в ухо! Так крепко приложился, что Васька к Кешке на топчан приземлился. А мужик уже на кочегара надвигается. Тот задом, задом, схватил в углу топор — и украинцу острием между глаз. Потапенко не охнул даже — мешком осунулся.

— Ты что наделал?! — от страха завопил Васька. А Жаманкулов — на него с топором. — Не дури, не дури, Кайрат!

Васька сначала заверещал, а потом уговаривать кочегара начал.

— Не убивай. Ни одна живая душа не узнает. Я тебе схоронить помогу.

Кешка все это слышит, но не видит. Поджилки трясутся — боится глаза открыть.

Слышит, вроде как успокоился Жаманкулов. Только дышал часто и шумно, как стайер после финиша. Через некоторое время кочегар спросил у Васьки:

— А Кешка спит?

И после паузы:

— Если не спит, ты его кокнешь!

От одних этих слов Кешка едва не умер.

Подошел к нему Васька, стал тормошить. Осторожно это делал боялся, что Кешка проснется. Он и проснулся бы, если бы спал. А так притворился, будто в полном отрубоне, даже промычал что-то невнятное для убедительности. Артистично сыграл — Жаманкулов поверил.

— Давай вынесем мужика на улицу и шлаком забросаем, — предложил кочегар Ваське. Голос Жаманкулова дрожал видно, доходить начало, что натворил.

— Ты что?! Весной шлак убирать будут — найдут. Тогда нам с тобой хана! — Кешка понимает, что Васька суетится, говорит скороговоркой, старается выслужиться. — Лучше в топке его сожгем — до утра сгорит.

У Кешки от этих слов волосы на голове миллионами змей зашевелились, руки-ноги отнялись — не меньше, как паралич разбил. Центральная котельная за поселком, на улице ночь. Кричи, не кричи — кто услышит?