Медные люди

— Там трубы не понять какие, хозяин. Не то ржавые, не то вообще деревянные. Подцеплю тебе горшок, а он наутро прохудится — тебе это надо?

— Да не обижайся, я ж шутя–любя…

— Ты не обижайся…

* * *

Екатеринбург. Железнодорожный вокзал. Подземный переход — грязный туннель. В грязном туннеле — грязные люди. Идущие навстречу и на обгон, волочащие с трудом кто сумки, кто — ноги. Крепкие мужики в кожаных куртках, потряхивающие ключами на пальцах: «Такси берем?» Цыганки: «Молодая, спросить можно тебя?»

Настя идет как сквозь строй, все расплывается перед глазами, остается только слепящий желтый свет. Какой–то частник понастойчивей тормозит ее у самого выхода на привокзальную площадь, сквозь шум долетает голос Насти: «Сколько?» Частник: «До Медянки — двести.» — «Да я сюда дешевле добралась!» «Так правильно, вход рубль, выход — два…»

— Настасья Егоровна!

Голос звучит молодо, сильно, властно. Тот же голос, что над нашим Данилой подшучивал. Удивленная, она оборачивается и видит стоящего рядом с темно–синим «Саабом» незнакомого ей мужчину. Он в белой майке, светящейся под фонарем, рыжей куртке и бледно–голубых джинсах. Дверь машины распахнута, хозяин сдержанно и чуть насмешливо улыбается.

Настя подходит к нему, смотрит вопросительно.

— Полоз, Олег Викторович, — представляется он. — Меня попросили вас встретить, время поскольку позднее, а вы девушка видная.

— Должно быть, меня описали детально, — усмехается Настя.

— Чай, не в прошлом веке живем. Фотографии на что?

— А откуда они у вас…

— Ну, а факсы для чего? Право, Настасья Егоровна, вы как коренная москвичка — смутно подозреваете, что по всей остальной России одни сельпо стоят да медведи бродят. Мы едем?

— Едем…

— Едем! В далекие края…

* * *

— Надо же, как здесь красиво стало… — говорит Настя, глядя из машины на ночной Екатеринбург. На улицах, несмотря на поздний час, много народу, горят–переливаются ярко освещенные «остановочные павильоны». Полоз хмыкает.

— Давно в последний раз были в Екатеринбурге?

— В девяносто втором.

— Давненько…

— Здесь тогда стреляли, кажется…

— Здесь и сейчас иногда постреливают. Но реже, конечно.

— А вы не из тех, кто стреляет?

— Я? Нет, я немножко из другой оперы. А почему вы спрашиваете?

— Да друг ваш московский с пистолетом не расстается.

— Серьезно? Ну, это он так, для отвода глаз. Ему вообще–то пистолет ни к чему.

— Кулаками справляется?

— С кем?.. Давайте, я вам лучше музычку какую–нибудь поставлю, хотите подремать — кресло вот здесь опускается…

Скользнув рукой по настиной коленке, Полоз предлагает чуть тише:

— А хотите, в городе переночуем, а в Медянское с утреца махнем…

— Нет, спасибо, — мотает головой Настя, — лучше уж я действительно подремлю… под музычку…

— Ну, как хотите, — Полоз делает неуловимое движение другой рукой, и салон заливает музыка — медленная, тягучая, депрессивная Патти Смит. Настя довольно улыбается, прикрыв глаза, и из–под опущенных век, когда все расплывается и лучится, видит как будто, что спутник ее — он курит, и дым вьется от сигареты, — сам будто вьется вслед за сигаретным дымом, рыжее мешается с белым и голубым, — как будто он выскользнет сейчас туда, наружу, в ночной город… Настя вскрикивает и выпрямляется. Она смотрится очень неловко с прямой спиной в откинутом кресле, как напуганная девочка — очень неловко и очень желанно, — Полоз участливо заглядывает ей в глаза:

— Кошмарики насели?

— Да нет… — она трет глаза руками. — С глазами что–то… просто устала…

— Ну, спи, спи, — он нежно, ненастойчиво треплет ее по коленке, и она уже без опаски, как зачарованная, откидывается на спинку кресла, — о делах завтра поговорим.

* * *

Насте снится красивая темноволосая женщина, и она не может вспомнить, где видела ее раньше. Женщина высока и стройна, на ней старомодное платье чуть ли не прошлого века, изукрашенное золотом, на шее, груди и руках — дорогие украшения, все это сверкает болезненным, режущим блеском. Рядом суетится… Алексей, он пытается что–то на нее надеть — кажется, кокошник, — но не может до нее допрыгнуть, он ниже ее ростом, настолько ниже, что это смешно… она хохочет… что–то злое появляется в ее лице, злое и торжествующее… Алексей пропадает, вокруг неведомой красавицы теперь вьется Полоз, обвивает ее полосами бумаги, измазанной ее, Настиными, черно–белыми фотографиями, и приговаривает: «А факсы для чего?»

И еще кто–то есть там, его не видно до поры, он будто в облаке пыли или муки, вдруг его из этого облака вышатывает — абсолютно незнакомый Насте парень. Так и шатается на месте, будто трясется или содрогается, или — вьется, как дым, и лицо у него — очень измученного, смертельно больного человека. Он тянет руки к женщине — но теперь пропадает и она, он остается один и будто идет на Настю, разбросав руки, весь в пыли, и за спиной у него чей–то знакомый, но до неузнаваемости грубый, тяжелый и низкий голос рокочет с угрозой:

— Ну что, Данила–мастер, не выходит твой каменный цветок?!

— Почему меня там не было? — спрашивает Настя. Она еще не понимает, что проснулась.

— Где? — удивляется Полоз. Но Насте спросонья кажется, что он прекрасно знает — где, просто издевается над ней, и она почти кричит:

— Почему меня там не было?

Она оглядывается. Автомобиль стоит на темной улице. Свет горит в окне избы, фары освещают ворота.

— Приехали, Настасья Егоровна, — мягко говорит Полоз. — Я, пожалуй, к вам заходить не буду…

Настя ошеломленно и в то же время согласно трясет головой, вылезает из машины, берет протянутую ей Полозом сумку — причем смотрит на него так потрясенно, что Полоз не выдерживает:

— Ну что, Настенька, что? — обнимает ее, заглядывает в глаза.

— Нет–нет… уже… все прошло… Странная у тебя музыка… Простите, Олег Викторович — у вас…

— Да уж давай на ты, Настенька…

— Да нет… — покачиваясь, словно пьяная, она идет к дому, оглядываясь. Он стоит, сливаясь с машиной, и над ним светлеет небо. Затем он садится в машину и уезжает.

* * *

— Худая! Зеленая! Как отец был, такая же! Тридцать два тебе, а ровно дохлая!

— Мам, ну хватит уже причитать! Какая есть…

Настя сидит за круглым и шатким деревянным столом, покрытым красной клеенкой. Все вокруг убого — покатый деревянный пол, сбившийся драный половик, бледно–желтые стены, нечистые занавески на маленьком, выходящем в огород, окне. Насте тоскливо, она горбится над тарелкой с пухлой стопкой домашних блинов. На других тарелках — соленые огурчики, шпроты из жестяной банки с оскалившимися краями, в которой Настя и ее мать тушат окурки. Конечно, водка. Покупали специально к ее приезду. Сами хозяева пьют самогон. Из литровой банки наливают в чашки с обломанными ручками. Настя к водке почти не притронулась — понюхала и отодвинула рюмку, единственную в доме.

Дверь, скрежеща, открывается, в избу вваливается настин отчим. Кашляет, сморкается, садится за стол. Берет банку, косится на жену и наливает себе полчашки.

— Дядь Юра, налей мне тоже, — просит Настя.

— Чё, не забирает казенная–то? — улыбается он. Зубов у дяди Юры вдвое меньше обычного, да из тех половина — железные.

— Угу, — кивает Настя. Мать, поджав губы, сливает водку из рюмки в бутылку, закрывает, прячет в холодильник. Исподлобья смотрит на мужа, спрашивает:

— Как там? Ничего?

— Нормально, — шмыгая и откашливаясь, говорит он и тянется вилкой к огурцам, — нормально уже… Это кто тебя подвозил–то, Настюша? — интересуется он как бы между прочим.

— Какой–то Полоз, — равнодушно говорит Настя. Она тоже хрустит огурцом, и между ними как будто возникает взаимопонимание — чего у нее никогда не было с матерью.

— Что за Полоз? — мать морщит лоб, морщины багровеют.

— Змей такой, — усмехается дядя Юра. — Типа удав.

— Умные все больно стали, — обижается мать. Хлопочет над столом, переставляет зачем–то тарелки.