Властелин дождя

В одну прекрасную субботу нежданно-негаданно славе Лишки-гадальщицы пришел конец. Дело было днем. Лишка отправилась в лавку купить ситца на платье. Хозяин отмерил ей три метра, и они стали торговаться. Но тут в лавку вошла женщина лет пятидесяти, осунувшаяся, заплаканная, убитая горем. То была служанка из барского дома, она пришла купить свечи, чтобы зажечь их у изголовья сына — он утонул утром в реке, и вода вынесла его на каменистый берег в глубине леса. Завидев Лишку, бедная женщина вспомнила, как несколько дней назад цыганка гадала ей на картах и посулила, что скоро ее ждет великая дость. Обезумев от горя, она набросилась на Лишку, крича, что та обманывает людей выдумками и ложью, называя воровкой и паршивой собакой, и не перестала кричать даже тогда, когда люди, толпившиеся по ту сторону дороги, У мельницы, ввалились в лавку, привлеченные ее воплями и причитаниями. Лишка была так потрясена, что не могла вымолвить ни слова. В конце концов она пробралась сквозь толпу и исчезла.

В воскресенье утром, когда она пришла в деревню со своими картами и раковиной, ее никто не захотел впустить в дом. Вернулась она с пустыми руками, и отец, ждавший своей чарки цуйки и пачки табаку, посмотрел на нее с нескрываемым отвращением. Братья тоже глядели зверем.

— Нет у меня ничего! — закричала Лишка, уперев руки в боки, готовая дать им отпор, и старик помимо воли вымученно улыбнулся синими потрескавшимися губами, а братья опустили на землю лопаты.

В ней кипело что-то враждебное и чужое, какая-то сила, которой следовало остерегаться, и у цыган достало ума оставить ее в покое и не звать с собой на работу. Она сидела в домушке, где горьковато пахло старым тряпьем, стирала, штопала, рубила барбарис для уток и молчала. Она вдруг забыла дорогу в лес и больше не ходила купаться.

Мы с ее младшим братом играли поблизости, думая, что она возьмет нас в лес собирать ягоды и птичьи яйца, но ей было не до этого. Управившись с делами, она садилась на большой камень перед домом и задумчиво глядела на реку с солнечными бликами, на ивы и косарей, что размеренно двигались по полю.

Через неделю после происшествия с женщиной, у которой утонул сын, Лишка поднялась в наш сад и попросила у меня бабушкины ножницы. Я одним духом слетал домой и принес ей ножницы. Она сунула их за пазуху, туда, где лежала раковина для гадания, и ушла, сказав, чтобы мать, когда вернется с поля, пришла к ней на кирпичный завод. Я сделал, как она просила.

— Тетенька, — сказала Лишка моей матери, — хочешь, скажу, жив твой муж или помер…

И, не заставляя себя упрашивать, подошла к ларю с кукурузной мукой, вынула решето, перекрестила его, бормоча непонятный заговор, потом поставила решето боком, на кончик ножниц, которые держала двумя пальцами, и решето стало тихо вращаться, словно подталкиваемое невидимой рукой. Это, по ее словам, означало, что отец жив и здоров. Мама, удивленная, не веря своим глазам, попросила цыганку попробовать еще раз. Та согласилась, и решето завертелось снова.

Не прошло и часа после ухода мамы, как на кирпичном заводе собралось много женщин. Узнав, что Лишка умеет ворожить, они оставили своих чумазых ребятишек и пришли узнать, живы ли их мужья там, куда их забросила война. Решето вращалось всякий раз, и они на радостях клали возле цыганки, сидевшей на земле перед своей халупой, еду или деньги, а жадный старик тут же засовывал монетки в карман и, не стыдясь людей, подсчитывал доход.

Лишка, к которой вернулся почет, словно маску, сбросила с себя печальное, холодное и враждебное выражение, что так отпугивало ее отца и братьев в последние дни. Ее опушенные ресницами большие лучистые глаза с двумя смешливыми искорками в зрачках сияли скрытой радостью. Один из ее братьев принес бутылку цуйки, стаканчик переходил из рук в руки, задерживаясь у мужчин, а когда доходила очередь до Лишки, она выпивала залпом и не отдавала стаканчик до тех пор, пока ей не нальют еще раз. Она сбросила зеленую шерстяную кофту и осталась в одной рубашке, под которой отчетливо обрисовывались ее маленькие круглые груди. Как все молодые цыганки, она носила латунные браслеты, и они позвякивали всякий раз, когда Лишка протягивала руку за стаканчиком.

— Лишка! — крикнул ей старик. — Хватит пить, захмелеешь!

Она послушалась и отшвырнула бутылку, потом вскочила на ноги, так что раздулась ее старая бархатная юбка, и крикнула младшему брату:

— Урсар, возьми барабан, с которым водишь козу на святки, и бей в него изо всех сил — я плясать буду. К черту войну, спляшу-ка я сегодня нашу цыганскую!

Женщины, сгрудившиеся у огня, позабыли обо всех своих несчастьях и улыбались ее затее. Ведь она молода, думали они, пусть повеселится. Они не сердились, потому что помнили, как сами любили в свое время свадьбы да крестины.

Мой приятель ударил в барабан, и Лишка пустилась в пляс. Никогда до той поры не приходилось мне видеть такой пляски. Откинув назад голову, разведя руки в стороны, прищелкивая пальцами и выгибаясь, она будто летела над утоптанной площадкой перед лачугой — подошвы ее ног едва касались земли, словно под ними были раскаленные угли. Она отступала, сгибая колени, нагнув голову и чуть прикрыв глаза, — так пятится жеребенок на водопое у реки, испугавшись своего отражения в глубине. Она шла на цыпочках, подгоняемая ударами барабана, резко поворачивалась, так, что звенели ее браслеты, и, чуть подняв лицо, устремлялась к двери домика. И когда все уже думали, что она исчезнет внутри, она вдруг останавливалась и снова начинала отбивать дробь пятками. Кончив плясать, она упала на траву, раскинув руки.

Смеркалось, женщины собрались уходить, как вдруг одна старушка сказала:

— Лишка, а что говорит решето про твоего мужа? Ну-ка, поворожи, что-то оно скажет?

Лишка посмотрела на нее, словно та явилась с того света. Ее муж? Да какое дело старухе до ее мужа? Она вдруг побледнела и словно язык проглотила.

И тут женщины забыли, что дома их ждут дела, окружили цыганку, и ей пришлось произнести заговор и надеть решето на кончик ножниц, что я взял давеча из бабушкиного сундука с бельем. Но то ли она устала от пляски, то ли от мыслей о муже ее пробирала дрожь, но только решето выскользнуло у нее из рук и упало. Она попробовала еще раз, прикусив язык, чтобы успокоиться, но и тут ей не удалось заставить его вращаться, как это было до сих пор. Женщины в страхе смотрели на нее и молчали. Молчала и Лишка, хотя по ее лицу видно было, как ей хочется крикнуть, что это неправда, что муж ее жив, должен быть жив, что решето ничего не знает, ему неоткуда знать и все, что она делала сегодня, было обманом. Прислонившись к стене, она печально уставилась в землю, прикрывая одной рукой рот, чтобы удержать крик, рвавшийся из ее груди, а другой — лоб, чтобы умерить боль, которая сверлила мозг.

Женщины хотели приласкать ее, но она вырвалась, и они ушли. Тогда Лишка уткнулась лицом в землю и разрыдалась так, что долго не могла остановиться.

Мы с ее младшим братом стояли рядом, не говоря ни слова. Наконец она повернулась к нам и сказала, задыхаясь от слез:

— Господи, как они глядели, сердце у меня разрывалось на части!

Потом, вспомнив что-то, откинула волосы, пробралась в дом, вынула из кармана спящего отца кошелек с деньгами, отдала его нам и сказала, чтобы мы шли на господский двор и отдали кошелек женщине, у которой утонул сын.

Ночью, когда мы вернулись, Лишки уже не было на кирпичном заводе. Она ушла, взяв с собой скрипку, оставшуюся от мужа.

— Цыганка, — говорили люди, — захотелось уйти, вот и ушла…

Через четыре месяца Лишка возвратилась домой в сопровождении жандармов. Ее схватили у линии фронта, и никто не хотел поверить, что она ищет своего мужа.

Но то была не Лишка, которую мы знали, а ее тень.

1960

Наследство

Точно комок соли в воде, таял Букулей, и сын его, Петря, взявший жену с богатым приданым и живущий давно своим домом, и сон и покой потерял. Тоскливым, загнанным взглядом смотрел он на умирающего отца и бормотал: