Манящая бездна ада. Повести и рассказы

— Вы неисправимы. Меценат с улицы Коррьентес, с любой улицы мира, где бушует ураган искусства… Человек, сотни раз прогоревший на «Гамлете», бескорыстно рискует всем ради безвестного гения в корсете…

Но когда пришла она, когда за моей спиной возникла эта женщина, вся в черном, в вуали, с крошечным зонтиком, висящим на кисти руки, с часами на длинной цепочке, и, поклонившись мне, протянула руку Бланесу, приоткрыв рот в странной улыбке, слегка смягченной электрическим светом, он перестал дразнить меня и только сказал:

— Сеньора, сами боги привели вас к Лангману. Этот человек истратил сотни тысяч ради совершенной постановки «Гамлета».

И тут, когда она взглянула на меня, потом на него, мне снова почудилась в ее глазах насмешка; но она сразу же стала серьезна и сказала, что очень торопится, что объяснит нам нашу задачу, не оставляя места ни малейшим сомнениям, и вернется, лишь когда все будет готово. При ясном мягком свете лицо женщины и все, что поблескивало на ее теле, — шелк платья, ногти на руках без перчаток, рукоятка зонтика, часы с цепочкой, — будто освободившись от пытки знойного дня, приобрело свой естественный вид. Я сразу же проникся к ней доверием, за весь вечер ни разу не подумал, что она безумна, забыл, что все это слегка отдает мошенничеством, и совершенно успокоился, чувствуя, что занимаюсь повседневным привычным делом. К тому же мне не о чем было беспокоиться — рядом сидел Бланес: он был безукоризненно корректен, пил без передышки, беседовал с нею так, как будто они уже не раз встречались, предложил ей стаканчик виски, вместо которого она попросила чашку липового чая. В конце концов все, что она должна была сказать мне, было поведано ему, но я и не возражал, поскольку Бланес был премьером труппы и чем больше вникнет он в пьесу, тем легче будет нам выпутаться из этого дела. Вот какого представления хотела от нас эта женщина (Бланесу она объясняла совсем другим тоном и, хотя даже не смотрела на него, хотя, говоря об этом, опускала глаза, я чувствовал, что на сей раз она рассказывает о чем-то глубоко личном, будто доверяя интимную тайну своей жизни, а со мной говорила, словно человек, рассказывающий о том же в официальном месте, чтобы попросить паспорт, например, или что-нибудь в этом роде).

— На сцене — дома и тротуары, но все это не очень ясно; действие происходит в городе, и вот нужно все нагромоздить, чтобы создать впечатление большого города. Я выхожу, та женщина, которую я буду играть, выходит из дома и садится на край тротуара, рядом с зеленым столиком. За столом на кухонном табурете сидит молодой человек. Это и есть ваш персонаж. Он в свитере и фуражке. На той стороне улицы — зеленная лавка, у двери стоят ящики с помидорами. Вдруг появляется машина, она проезжает через сцену, а молодой человек — вы — встает и переходит улицу, и я пугаюсь, что машина сшибет его. Но вы успеваете проскочить перед ней и ступаете на противоположный тротуар в тот самый момент, когда навстречу вам выходит женщина, одетая для прогулки, со стаканом пива в руках. Вы залпом выпиваете пиво, и тут опять мчится на полной скорости машина, на этот раз снизу вверх; но вы опять перебегаете, точно рассчитав время, и садитесь на кухонный табурет. А я тем временем прилегла на тротуар, словно девчонка. И вы наклоняетесь, чтобы погладить меня по голове.

Сделать все это было несложно, но я сказал ей, что теперь, когда я все обдумал, затруднение для меня представляет этот третий персонаж — женщина, которая выходит на прогулку, держа в руке стакан с пивом.

— Кружку, — сказала она. — Глиняную кружку с ручкой и крышкой.

И вдруг Бланес, кивнув головой, подтвердил:

— Конечно, и с каким-то рисунком вдобавок, расписную.

— Да, да! — сказала она, и можно было подумать, будто слова Бланеса безмерно обрадовали ее, осчастливили, во всяком случае, лицо ее просияло счастьем, как может просиять только лицо женщины; увидев такое сияние, я невольно отвожу глаза, словно воспитанному человеку на это смотреть не подобает.

Мы снова заговорили об этой второй женщине, и в конце концов Бланес простер руку и объявил, что у него есть то, что нам надо, и чтобы мы больше не беспокоились. Очевидно, безумие этой безумной было заразительно, потому что когда я спросил у Бланеса, какую актрису он предназначает на эту роль, он ответил, что играть ее будет Ривас, и, хотя я не знал ни одной актрисы с такой фамилией, я промолчал, почувствовав на себе яростный взгляд Бланеса. Итак, все было улажено; уладили, правда, они вдвоем, мне ни о чем думать не пришлось. Я тут же отправился искать хозяина театра и нанял помещение на два дня, уплатив, как за один, но дав при этом слово, что в театре, кроме актеров, не будет никого.

На следующий день я договорился с человеком, который разбирался в электротехнике; кроме того, за шесть песо он помог мне установить и немного подмалевать декорации. К вечеру после пятнадцати часов работы все было готово, и я, обливаясь потом, в одной рубашке, присел подкрепиться сандвичами и пивом, вполуха слушая городские сплетни, которые сообщал мне мой помощник. Он помолчал немного и добавил:

— А я сегодня видел вашего друга в хорошей компании. Сегодня днем — с той сеньорой, что была вчера вечером с вами обоими в отеле. Тут ведь все становится известно. Она нездешняя; говорят, приезжает только на лето. Не люблю совать нос в чужие дела, но я видел, как они зашли в отель. Конечно, что в этом такого; вы вот тоже живете в отеле. Но тот отель, куда они зашли сегодня днем, — особенный… Из этих, понятно?

Когда вскоре появился Бланес, я сказал ему, что единственное, чего нам не хватает, это знаменитой актрисы Ривас и второй машины, потому что мне удалось достать только одну; машина эта принадлежит моему помощнику, который согласен за несколько песо дать ее напрокат и вдобавок сам поведет. Правда, у меня уже возникла идея на этот счет: поскольку у нашей старой колымаги откидной верх, то достаточно первый раз пустить ее с опущенным верхом, а потом — с поднятым, или наоборот. Бланес ничего не ответил, потому что был мертвецки пьян, и я понять не мог, где он разжился деньгами. Потом мне пришло на ум, что у него хватило бесстыдства взять деньги у этой несчастной. Мысль эта испортила мне настроение, и я молча жевал свои сандвичи, пока он, пошатываясь и напевая, бродил по сцене и принимал различные позы, изображая то фотографа, то шпиона, то боксера, то игрока в регби. Напевая без умолку, в сдвинутой на затылок шляпе, он озирался по сторонам, заглядывал во все углы, но одному черту известно было, чего он там искал. С каждой минутой я все больше приходил к убеждению, что напился он на деньги, почти украденные у несчастной больной женщины, и мне не хотелось разговаривать с ним. Покончив с сандвичами, я послал своего помощника принести еще полдюжины и бутылку пива.

В конце концов Бланес устал от своих пируэтов; постыдное опьянение настроило его на сентиментальный лад, и он уселся на ящик неподалеку от меня, засунув руки в карманы, положив на колени шляпу и не сводя со сцены неподвижного мутного взгляда. Время шло, мы молчали, и тут я увидел, как постарел Бланес, как поредели и выцвели его русые волосы. Немного осталось ему лет для того, чтобы изображать галантного кавалера и водить сеньор в отели, и вообще для чего бы то ни было.

— Я тоже не терял времени даром, — вдруг заявил он.

— Да, представляю себе, — откликнулся я без всякого интереса.

Он улыбнулся, потом стал серьезен, нахлобучил шляпу и встал с ящика. Разговаривая со мной, он шагал взад и вперед по сцене, как, бывало, делал я в своем кабинете, увешанном фотографиями с подписями актеров, диктуя письмо секретарше.

— Я навел справки об этой женщине, — сказал он. — Похоже, что у ее семьи или у нее самой было состояние, но потом ей пришлось работать учительницей. Но никто, понимаете, никто не говорит, что она сумасшедшая. Что она всегда была немножко чудная, это да. Но не сумасшедшая. Не знаю, зачем только я беседую с вами — о, приемный отец печального Гамлета с маслом от сандвича на носу, — беседую с вами об этом.