Там, где престол сатаны. Том 1

6

Вскоре его разбудил чей-то голос вблизи. «Это Аня за мной пришла», – подумал он, сразу же вслед за тем поразившись нелепости своего предположения. Да и голос-то был несомненно мужской – правда, слабый и, скорее всего, старческий, но в то же время замечательно ясный.

– Сергей!

На пеньке, под бугорком, на котором росла ива и на котором, привалившись к ее стволу, забылся Сергей Павлович, сидел старичок преклонных лет – во всяком случае, не менее восьмидесяти. Белая борода, белые усы и волосы его сияли, что было особенно хорошо видно в уже наступивших сумерках. Под белыми бровями сияли и голубые глаза его.

– В трех соснах заблудился, радость моя? – доброжелательно улыбаясь, слабым и ясным своим голосом произнес он. Сергей Павлович ошеломленно на него смотрел. – Что значит – городской ты человек, – продолжал старичок. – В лесу тебе каждое дерево знак дает и какой стороны держаться указывает, а ты кругами бегал… И как бедный народ в городах ныне живет – ума не приложу! Одна грязь. Да и в деревне не лучше, ты прав, – кивнул он, хотя Сергей Павлович только собрался ему возразить, что в деревнях совсем не райское житье. – А ты, я вижу, намаялся, радость моя?

– Да ничего, – осторожно отвечал Сергей Павлович и стал подниматься на ноги.

– Посиди! – властной рукой указал ему белый старичок. – У нас с тобой еще разговор будет, а мне неудобно: ты и так со своего бугра на меня сверху глядишь.

– Я сойду, если хотите, – предложил Сергей Павлович, все еще пытаясь понять, кого послала ему судьба на исходе этого мучительного дня.

– Сиди и ничем себя не тревожь и ничего худого не думай. Я гляжу – правый-то сапог твой, Сереженька, в болоте, должно быть, утоп?

– В болоте, – кивнул Сергей Павлович и только сейчас почти с испугом сообразил, что старичок на пеньке каким-то образом узнал его имя. Больше того: возникла ни на чем не основанная, но тем не менее совершенно твердая уверенность, что старичок этот – человек потрясающей проницательности и великого ума, и он, Сергей Павлович Боголюбов, в сравнении с ним всего лишь испорченный, гадкий ребенок. Всю жизнь прошалил. А теперь у дедушки с белой бородой как на ладони – с бывшим молодым беспутством, бывшей женой, бывшими страстишками и бывшей всепоглощающей любовью…

– Слава Богу, что сам уцелел, радость моя. Идти, правда, будет тебе трудновато, но здесь недалеко, я тебе путь укажу.

– А я сапог жалел, – засмеялся Сергей Павлович и тут же безмерно удивился и своему смеху, и – главное – той радостной, счастливой приподнятости, беспричинно охватившей его. Душе легко стало. И он с любовью взглянул на светлое лицо чудесного старца.

Тот сказал:

– А ты в себя войди и из своей глубины сердечной мне ответь: что такое болото, в которое ты угодил?

– Я знаю, – не колеблясь, отозвался Сергей Павлович. – Это жизнь моя. Я сам собой замучился до отчаяния. Право, – дрогнувшим голосом произнес он, – иногда подумаешь, что уж скорей бы… Я не боюсь. Я врач, я смерть сколько раз видел…

– А из болота лез, – как бы между прочим отметил старичок, и Сергей Павлович почувствовал, что краснеет.

– В болоте уж очень противно, – признался он.

– Что хорошего! – охотно согласился милый дедушка. – Но отчаяние и уже тем более твое помышление руки на себя наложить – это хуже всякого болота. Это грех, радость моя. Ты только не думай, что я тебя учить собрался. Учить, Сереженька, любезное дело – все равно что камешки сверху бросать. Вот исполнять – трудно. Все равно что мешок с камнями в гору тащить. Я с людьми-то, батюшка ты мой, на моем веку мно-о-ого переговорил! Учить – так, чтобы прямо: делай, что тебе сказано, и все тут! – не учил, нет. Помогал, советовал, подсказывал, на умную мысль наводил – такое бывало. Но ведь при этом с меня самый первый спрос! Ты представь. Я, к примеру, говорю: в любви живите, а сам злобой помрачен; говорю: богатств себе на земле не стяжайте, а сам от жадности трясусь; говорю: чистоту блюдите, а сам блудом осквернен… Кто мне поверит?! Ты не читал, Сереженька, а зря… Сорок один годок отмерял, а главнейшую книгу в руках не держал.

Он укоризненно покачал головой.

Сергей Павлович хотел сказать, что у него главная книга «Справочник лечащего врача», но передумал и спросил:

– Это какую же?

– Будто не знаешь! – белый старичок нахмурился и стал старичком строгим. – Немощь духовная – беда вашего века. Все науки превзошли, а духом трудиться не желаете. Ладно. Коли не читал – послушай. – И слабым ясным своим голосом он медленно произнес: – Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, – продолжал он, и Сергей Павлович с печалью и восторгом ему внимал, – и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы…

Вслед за последними его словами тотчас зазвенела объявшая темный лес тишина. Все было черно вокруг. Лишь старичка на пеньке отчетливо видел перед собой Сергей Павлович, и неверящим, но оробевшим сознанием отмечал исходящее от него и усиливающееся с приближением ночи сияние.

– И мне, убогому, – помолчав и сокрушенно вздохнув, сказал дивный старец, – иной раз так тяжко бывало оттого, что здесь, – легкой рукой он коснулся груди, – оскудевала любовь… И я думал тогда: если я любовью моей не могу все покрыть – и обиду, мне с умыслом нанесенную, и несправедливость, и ненависть, которую я, конечно же, чувствовал… А как не почувствуешь? Ведь не столб же я верстовой, а создание Божие, хотя и в немощах пребывающее… Если нет во мне сердца милующего, то, стало быть, и смысла во мне никакого нет. Вот где отчаяние! Я, радость моя, ночи напролет молился… много ночей!.. чтобы не иссякала во мне любовь, которая одна только животворит. Тебе, должно быть, сейчас меня понять трудно… Не готов ты.

– Почему же? – горячо опроверг Сергей Павлович. – Я понимаю.

– Дай то Бог! – привстав с пенька, старичок перекрестился. – И тем более, раз понимаешь… Отчаяние – небытие. Мрак непроглядный. Ты мир душевный хочешь приобрести? В ладу со своей совестью желаешь жить? Пострадай. Поплачь. Помучайся. Но не отчаивайся никогда. И помни, радость моя: ты рыдаешь вне – а есть дверь, куда войдешь и где все тебе облегчится.

– Какая дверь?! Где она?! – хотел было немедля узнать Сергей Павлович, но ответа не получил.

Он по-прежнему лежал, привалившись к стволу ивы. Его трясло от холода. В лесу была ночь, и Сергей Павлович напрасно пытался разглядеть пенек, на котором только что сидел мудрый старик.

Сон это был? Ах, Боже мой, какая разница, думал Сергей Павлович, поднимаясь на ноги и чувствуя, как при всяком резком движении отзывается болью его ставшее непослушным, затекшее, тяжелое тело.

Во сне ли, наяву – но это несомненно со мной было, и все происшедшее подтверждается хотя бы тем, что я думаю о двери, о которой он сказал и которую мне надо найти.