Рассказы

Я – герой прошлой войны, вот почему меня подвозят на служебном автобусе. Люди в нем, конечно, понимают, что я не мог воевать на прошлой войне, я, как и они, тогда еще не родился. Но они своими глазами видели меня в военной форме, окровавленного, ползущего по степи с автоматом в руках. Да я и в самом деле полз, и чувствовал боль и ненависть. Я стрелял и попадал в цель, я терял товарищей. Я был солдатом той войны, оглохшим от взрыва. Победителем.

Актеры – не люди, так говорил один мой знакомый.

Он пришел раньше, чем прозвенел будильник. Постучал. Но я не услышал во сне. Он ждал во дворе. Чтоб не замерзнуть, лепил снежную бабу.

Когда зажегся свет в моем окне, он рванул в подъезд. Я вновь не услышал его стука – брился в ванной. Он решил, что я глуховат, и стал ждать под дверью. Когда я вышел, с гладким, надушенным лицом, тепло одетый, с гостинцем в свертке, он поднялся с корточек и крикнул:

– Вам письмо!

Я вскрыл и прочитал тут же, на площадке. Он ждал.

Любопытно, хотя бы три минуты ждал меня автобус? Что подумали люди, когда автобус медленно тронулся, как будто все еще надеясь, что я появлюсь? Что я умер?

Я сложил письмо. Мальчик сказал:

– Нужен ответ.

– В смысле?

– Напишите чего-нибудь. Если я принесу ответ, она даст мне хлеба.

Мальчик пил морковный чай из большой кружки и болтал ногами под столом. Я перечитывал письмо. Еще не раз я его перечитывал, так оно меня поразило. Я перечитывал его и тогда, когда уже ни для кого не было новостью в нем написанное.

"Митя, он вернулся часов пять как. Сейчас спит. Я не смогла заставить его помыться. Он лежит на постели на чистом белье, и от него пахнет. Он не ранен, у него отпуск. Он его не за героизм получил, а за усталость. Так он выразился. Но я думаю, он дезертир.

Боюсь, как бы и другие так не подумали. Его, конечно, видели, да он и не скрывался. Сказал, что пришел ко мне отдохнуть. Что как только отдохнет, уйдет. При нем нет оружия, но это неудивительно после того, что он мне рассказал. Или это правда, или он болен. Лучше бы второе.

Вчера он смотрел, как на столе появляются хлеб, масло, колбаса.

Смотрел как на чудо. Я подумала, с голода. Но он не съел ничего. Он только любовался, как будто это был не хлеб, а его образ на картине.

Он и меня попросил не есть.

– Хотя бы не на моих глазах, – сказал. – После уничтожишь.

– А ты – разве не голоден?

– Не знаю.

Он не спросил, откуда у меня колбаса, хлеб и масло. Я все-таки продала кольцо. Хотела тебя побаловать. Хлеб сберегу, а вот колбаса и масло до тебя не доживут, а жаль.

Все это лежало на столе совершенно бессмысленно. Я сказала:

– Раз ты не хочешь, я уберу.

Он стал близко рассматривать свои грязные пальцы.

Стол опустел. Я достала папиросу. Закурила. Почуяв дым, он перевел взгляд на меня, точнее на сигарету. Смотрел упорно, не отрываясь. Не огонек его привлек, как я сначала подумала. Ее превращение в дым и пепел его заворожило.

– Вот так и ствол моего автомата, – сказал он. – Прямо на моих глазах исчезал. Они начали со ствола. Но сожрали все, даже ремень из кожзаменителя. Примерно с такой же скоростью, как тлеет твоя папироса.

Я, конечно, подумала, что он не в своем уме.

– Они пожирают все, – сказал он. – Уничтожают без всяких взрывов.

Мой вопрос – кто они? – он не услышал. Сказал:

– Я видел, как исчез мост над рекой. Они съели. Я видел, как человек в толпе оказался голым. Пару минут им понадобилось, чтобы пожрать его одежду, белье, башмаки, часы на запястье. Они или оно. Черт его знает, что это. Его не видно. Невидимый огонь без пепла и дыма.

Война окончена, спокойной ночи. Все окончится, слава богу, как только растает снег.

Я пишу и смотрю на него спящего. Когда он уйдет, дам знать".

– Чего вы сидите? – сказал мальчик. – Пишите. Мне в школу еще топать.

– Не буду писать.

– Знаете, это не честно! Она обещала хлеб за ответ.

– Чудак человек, зачем ей мои слова на бумажке, если я сам приду, собственной персоной. Ты меня приведешь, ты знаешь короткий путь.

Она так обрадуется, что не только хлеб, а еще тебе что-нибудь даст.

– Что?

– Конфеты. Она сладкоежка, у нее есть запасец, я знаю.

– А у вас нету?

– Я сладкого не люблю.

– Тогда что у вас в свертке?

– Папиросы.

– Дайте.

– Обойдешься.

Он надулся, встал, вынул из кармана шапку, натянул по самые глаза.

Но уходить не спешил. Смотрел, как я ополаскиваю его кружку, вытираю руки, прячу письмо во внутренний карман. Спросил вдруг:

– Долго мне вас ждать?

– Я не думал, что ты меня ждешь. Извини.

Я не мог идти так же быстро, как он. Я скользил по обледенелым тротуарам, с трудом переваливался через ограждения и заборы. Они не все исчезли в огне печей. В каждой квартире каждого многоквартирного дома были устроены эти печи. Трубы выходили в отверстия, вырезанные в окнах. И каждый дом источал дым. Утром и вечером. Как будто занимался пожар, но огня не было видно. В начале морозного утра эти дымящиеся многоэтажки казались даже красивыми.

Мальчишке скучно было тащиться за мной и молчать. Между прочим он рассказал мне, что очень обрадовался, когда война началась, и еще больше, когда она затянулась, когда в наш довольно тихий и спокойный город стали прибывать эвакуированные из обеих столиц театры, студии и предприятия, и можно было увидеть вживую знаменитых актеров и ученых. Собственно говоря, и я прибыл сюда с эвакуированными, но уже привык говорить о городе "наш".

Он лежал. Чисто вымытый, кроткий. Беззащитный, как младенец.

Питательные вещества вводили в его организм через капельницу. Он не сопротивлялся. Он лежал безвольно. Смотрел живыми глазами, отвечал на вопросы. Но сам ничего не спрашивал, ничего не просил.

Разумеется, он бы умер, если бы не я. Если бы я тогда не вызвал немедленно "скорую". Я уже по письму понял, что сам он ничего есть не будет. Для него теперь поглощение, пожирание, уничтожение – невыносимы. Во всяком случае, сам, своей волей, он участвовать во всем этом круговороте не собирался.

Мы привезли его в пятую горбольницу. Я поговорил с главврачом.

Объяснил ситуацию, как я ее понимаю. Он немедленно позвонил коменданту. Не уверен, что врач всерьез бы отнесся к моим словам, если бы своими глазами не видел меня сыщиком, проникающим в самую душу человека, капитаном космического корабля, нашедшим общий язык с инопланетным разумом, солдатом, ценой своей жизни… Мне всегда доставались благородные роли. Не раз я спасал мир. И теперь я порождал соответствующие ожидания. Я и сам был во власти иллюзии.

Мои герои, высокие красавцы, стояли плечом к плечу, я не видел себя за их плотной шеренгой.

Как бы то ни было, главврач позвонил коменданту. И вот мы собрались, пять человек: комендант, главврач, главный инженер оборонного предприятия "Космос", начальник управления перевозками и я, пустое место, ноль, так много значащий для этих людей, что они не хотели без меня совещаться и ждали, когда служебная машина доставит меня к ним от моей печки.

Протокол вызвался вести главврач. Сказал, что лучше соображает, когда пишет. Почерк у него отвратительный, тем не менее я доверяю его записям больше, чем собственной памяти. В собственной памяти принято сомневаться. К тому же вспоминающий несет ответственность за свои воспоминания, а человек, предъявляющий документ, снимает с себя всякую ответственность. Он не знает, лжет документ или говорит правду; он вообще не знает, что говорит документ, как понимать его слова. Предъявляющий чист, пока зачем-то не решится документ истолковать.

"КОМЕНДАНТ. Прежде всего: рассказ больного из третьего бокса не подлежит сомнению. К сожалению. Мне удалось связаться с Южным фронтом. Они подтверждают. Происходящее касается и нас, и противника. Неизвестная нам сила, то ли бактерии, то ли еще что-то.

Никто еще не разглядел, что это, никакой прибор не может это зафиксировать. Его присутствие определяется только воздействием, процессом. Уничтожением, проще говоря. Вы спросите, что именно уничтожается? Ребята на юге составили полный реестр. В него вошли: оружие, дома, одежда, посуда, машины самого разного рода. Причем уничтожение происходит то быстро, то медленно. Иногда часами смакуется какой-нибудь старый помоечный башмак. Иногда в одну секунду вездеход растворяется в воздухе.