Чудотворец

Я уже упоминал о нашем путешествии; позволю себе, прежде чем приступить к рассказу о нем, одно небольшое замечание. Рабби Менахем-Мендл из Коцка говорил, что расстояние, которое нас отделяет от прародителей, больше, чем расстояние от Коломыи до Иерусалима, но обратное расстояние от нас до прародителей меньше, чем от одного конца стола до другого, и я теперь понимаю, что он хотел этим сказать. Он хотел сказать, что понадобилось пять тысяч семьсот лет, чтобы мир стал таким, каким мы его застали, но живому человеку достаточно одного усилия мысли, чтобы очутиться рядом с предками, жившими много веков назад. И более того: по зрелому размышлению он понимает, что предки Израиля живут вечно и лишь на короткое время становятся нами; их вечная жизнь нуждается во временной оболочке, и что же такое есть эта оболочка, как не мы все, мой отец Шимон Шульц, мадам Адела, рабби, одноглазый Файвел и все прочие.

«Ну давай, бабуся, — сказал кучер Владимир, — шевелись. Работай… — У меня всегда было такое впечатление, что жизнь в нашем местечке сделала Владимира самого похожим на еврея, во всяком случае, он прекрасно говорил на идише и даже усвоил себе особенное дорожное красноречие. — Надо же, — говорил он, в то время как тарантас гремел по булыжной мостовой и ушастая голова Сарры безостановочно кивала в такт равномерному цоканью подков и неумолчной речи возницы, — надо же, если бы мне сказали, что животная тварь и та жидовка, ни за что бы не поверил. Сколько же это на свете жидов, пан Шимон?»

Мой отец молча развел руками.

«Говорят, в Палестине ни одного еврея не осталось, все по белу свету разбрелись. Верно?»

«Нет, это неверно, — сказал мой отец, — хотя, с другой стороны…»

Он сидел подле меня, положив руки на набалдашник трости, тщательно одетый, как всегда, когда он выезжал по делам, в черном котелке, в галстуке бабочкой и в пенсне, которое он надевал, чтобы придать себе больше респектабельности. Город остался позади. Миновали замок Чарторыйских, дорога шла в гору, и солнце, садясь над лесом, светило нам в глаза. Мы перевалили через бугор, и внезапно широкий небосвод исчез, в красно-золотистых сумерках мы катили по мягкой, усыпанной хвоей дороге, время от времени колесо стучало о корень, экипаж подскакивал и плавно катился дальше через полосы света и сумрака. Открылась широкая просека, длинная бесформенная тень лошади, перебирая ногами и цепляясь за кочки и кусты, постепенно обгоняла нас. Владимир пел песню.

Мой отец вынул из жилетного кармана часы, отколупнул крышку, поднес циферблат к глазам, потом к уху.

«Вот так история, — проговорил он. — Можешь себе представить: десять лет шли минута в минуту и вдруг остановились ни с того ни с сего… Как бы нам не опоздать». Я обернулся. Красный пожар заката стоял позади нас за черными стволами деревьев.

«Давай, давай, бабуся, — бормотал кучер, — работай…»

Угасающий день и тряска, монотонная езда начали убаюкивать меня, как вдруг у поворота показалась человеческая фигура — мужик с лопатой, с медным от закатного румянца лицом.

«Стой, тр-рр, — скомандовал Владимир. — Отдохни маленько. — Сарра остановилась. — Браток, — сказал он по-польски, — не знаешь ли, который час? Нам к поезду поспеть надо».

Человек взобрался на козлы и сел рядом с Владимиром, поставив лопату между ног. Шарабан запрыгал по ухабам. Мужик сказал:

«Да ведь поезда не ходят».

«Как это не ходят?»

«Говорят, покушение было али диверсия. Какие-то, говорят, лесные братья. Партизаны, мать их ети».

Были уже густые сумерки, когда показались первые мазанки и плетни Коломыи; за кустами смородины мелькали яркие огоньки, высоко над садами блистало серебряное небо. Колеса застучали по торцам мостовой. Улицы города были пустынны, вокзал охраняли красноармейцы. Человек с лопатой спрыгнул с козел и как-то мгновенно растворился в полутьме. Странная идея осенила меня: на минуту, не больше, мне показалось, что инструмент, который он держал в руках, был вовсе не лопатой. Владимир, повернувшись на облучке, хитро подмигнул мне.

«Понял, кто это? Парень-то, похоже, что тоже из этих лесных…» Мой отец вылез из шарабана, и тотчас к нам подошел русский патруль — офицер и два солдата. Я думал, нас заставят повернуть назад, но этого не произошло. Офицер вернул отцу паспорт, и несколько времени они говорили о чем-то. Отец водил пальцем, показывая вперед, туда, где светились огни переезда. Офицер кивнул. Отец воротился и сел рядом со мной.

«Вот так, старуха, — сказал кучер Владимир, — придется еще поработать. Ничего не поделаешь. Дела есть дела. Однако не подкрепившись, далеко не уедешь. Вы как считаете, пан Шимон?»

«Даю тебе полчаса, — сказал мой отец. — Меня ждут, я не могу отменить поездку».

Мы подкатили к шинку, Владимир распряг Сарру, привязал к коновязи и надел на морду мешок с овсом. Погруженный в свои мысли, мой отец прогуливался взад и вперед, я плелся следом за ним. Стало холодно. «Сейчас поедем, — сказал он, — садись в коляску. Садись… я тебя укрою». Закутавшись в плед, я искал в бездонном черно-голубом небе хвостатую звезду. Голос рабби Коцкого отчетливо зазвучал в моих ушах. Реб Менахем-Мендл вышел из дверей трактира и сел на облучок. Потом я услышал голос моего отца, он сказал: «Ты таки изрядно подкрепился». Сарра стояла перед повозкой. «Бабуся, давай», — бодро сказал рабби Коцкий голосом кучера Владимира, и я сам не заметил, как прижался к неподвижно сидевшему рядом со мной отцу, чего никогда бы не осмелился сделать, если бы сон не сморил меня.

Вероятно, мы ехали довольно долго, потому что, когда я очнулся, местность, залитая серебристым светом звезд, была уже непохожа на наши места. Так далеко от дома я еще никогда не был. Вокруг расстилались плоские поля, далеко на горизонте узкой кромкой слева и справа от нас чернели леса, а впереди блестела вода. Дорога вела к низкому песчаному берегу, и, лишь подъехав совсем близко, мы увидели деревянный мост — он лежал в воде.

«Партизаны, матть их… — пробормотал кучер Владимир. — Что ж делать-то будем?» Он спрыгнул с козел и стал ходить взад и вперед вдоль берега. Мой отец все так же прямо и неподвижно сидел, положив руки в перчатках на трость, и как будто не слышал вопроса. Владимир развел руками, было очевидно, что он предлагает повернуть назад. Мой отец медленно покачал головой. Кучер вошел в воду, пробуя грунт, что-то соображал, вышел, насвистывая. Сел, тронул вожжи. Лошадь тряхнула головой и стала заворачивать вбок. «Балуй мне!» — закричал Владимир, натягивая вожжи, но лошадь не слушала его, тарантас резко развернулся на песке, так что мы чуть не опрокинулись. Камни заскрежетали под колесами, Сарра, вбивая копыта в песок, втащила нас на пригорок, там оказалась колея, которая вела к воде шагах в тридцати от того места, где Владимир искал брод. «Ишь ты, — пробурчал кучер Владимир, — тоже мне… а я и без тебя знал». Колеса въехали в воду. Сарра шагала вперед, тряся темно-седой гривой, работая крупом, черная рябь бежала по обе стороны экипажа. «Валяй, валяй, пропадать так с музыкой!» — приговаривал наш возница. Вода поднималась все выше. Лошадь стала. «Но!» — гаркнул Владимир. Сарра шагнула вперед, и тотчас экипаж завалился набок. «Но! но!..» — кричал Владимир. «Я думаю, колесо сломалось», — сказал мой отец. Мы сидели в наполовину затопленном экипаже посреди реки, Владимир спрыгнул, вода была ему по пояс. Схватив лошадь под уздцы, он дергал ее за собой, наконец тарантас двинулся, слава Богу, колеса были целы. Мы выбрались на другой берег, поросший кустами и осокой, выше начинался луг. Вода лилась с меня ручьями. Из-за кустов показалась голова Владимира и морда Сарры, кучер вел ее за собой, раздвигая заросли, мой отец сидел в повозке. Не могу сказать, чтобы это приключение напугало меня, и, что еще более странно, мне совсем не было холодно. Мы стояли на лугу; начинало светать.