Деревянные голуби

Месяц провалялся в больнице, а выйдя оттуда, на работу больше не вернулся – занялся ремонтом грузовика, спрятанного в сарае Даниных родителей.

– Что, если гестаповские ищейки примчатся сюда по моим следам?! – бушевал он, очутившись в родном доме. – А тут еще еврейка… Капут нам тогда! Всем капут!..

– С тебя-то взятки гладки, – отрезал Повилас. – Свихнулся – и не рыпайся.

– А не то можем к кровати привязать, если хочешь, – в шутку предложил Антанас. – Как завидишь гестаповца, вытаскивай солому из матраца и жуй…

Немного пообвыкнув и успокоившись, Йонас вытащил из своего грузовика мотор, приладил к нему колеса, зиму потрудился и смастерил молотилку.

VI

Во время жатвы в сорок четвертом году слышно было, как далеко, под Шяуляем, глухо грохочут тяжелые орудия. Приближался фронт, и люди, словно мыши, торопились перетаскать с поля под крышу все его дары. Затем наспех все это обмолачивали, потому что зерно все же легче уберечь от огня, чем жито в закромах. У каждого уже имелись про запас выменянные у немецких солдат бензин, масло, оставалось только уговорить машинного мастера Контаутаса. И, как всегда, находились оборотистые люди, которые вечно норовили обскакать других. Они заискивающе улыбались Йонасу, пытались всучить какую-нибудь копченость или бутылку самогона, нашептывая на ухо, что рассчитаются по-божески… Не рожью костристой, как другие, а хлебом прямо из печи, янтарной пшеницей – хоть нанизывай из нее ожерелье.

Кому-кому, а Лабжянтису Контаутасы не могли отказать. Ляонас, который был старостой, не допытывался, откуда у них мотор и что за родственница живет в их доме. По мере возможностей старался староста не гневить людей, не забывал он и ругнуть новые порядки. Принесет, бывало, из волости казенные бумаги и непременно проедется в адрес тех, кто их сочинил. Тем более сейчас, когда в самый раз и со старой Сребалене поговорить приветливее.

– Вам, поди, тяжело таскать эти клумпы, барыня Серапина? Возьмите лучше мои калоши… Жена! Дай-ка ей новые носки… А клумпы оставьте себе на память. Пусть русские видят, как мы тут при немцах бедовали…

…Мужики, что подрядились на обмолот к Лабжянтису, ближе к вечеру увидели – до темноты им с работой не управиться. Какой прок тогда от угощения, от щедрого ужина, если к полуночи они через лавку от усталости не перешагнут? А у Йонаса была к тому же своя причина для беспокойства. Назавтра он договорился молотить у Горбатенького. С самого утра к Астрейкису придут помощники, а молотилки нет…

Так уж повелось, что машиниста и молотильщика усаживали обедать в отдельной комнате, чтобы остальные не пускали понапрасну слюни при виде лакомого кусочка и шкалика. Не ударил лицом в грязь и Лабжянтис. Досыта накормив двоих основных работников, он попросил молотильщика, чтобы тот не совал в машину целиком весь сноп сразу – могут остаться необмолоченные зернышки в колосках… Тот, известное дело, согласился, и теперь не загруженная полностью молотилка громко рычала, прося добавки. Йонас крикнул работнику, чтобы тот накладывал потолще – мотор выдюжит. А если зернышко-другое и останется, Лабжянтис не обеднеет. Молотильщик или заартачился, или просто недопонял, и Йонасу пришлось лезть наверх самому.

Около часу работа шла как по маслу, а потом то ли машинист оступился, то ли второй случайно задел его вилами – только вдруг Йонас закричал страшным голосом, и люди увидели, что молотилка выплевывает окровавленную солому. Кто-то успел сбросить приводной ремень.

– Нет больше ноги… – выдохнул, побелев, как полотно, машинист. – Прокрутите барабан назад, вытащить помогите…

Люди заволновались, зашевелились, словно муравьи, все стали что-то кричать, объяснять, но без толку. Один орет: «Коня запрягайте, в больницу надо!» Другой торопит за настоятелем, а Лабжянтис вроде как голоса подсчитывает:

– Так кого везти? Кого, говорите же! Настоятеля или доктора? Доктора или настоятеля?

К счастью, нашлась все же трезвая голова, кто-то принес полотенце, им туго стянули ногу над коленом, чтобы унять хлещущую ручьем кровь. Другие пригнали телегу, на которой перевозили солому, уложили туда раненого. И снова загвоздка: куда везти – домой, к ксендзу или в больницу?.. Контаутаса, видно, так доконала боль, что ему было все равно.

Пока решали, что да как, из дому прибежали жена Йонаса и Юдита. Они-то и придумали выход поумнее. Ведь неподалеку в леске полно немцев. Хромых, увечных и перестарков, которых, судя по всему, переправили с фронта сюда строить какие-то укрепления. И уж наверняка у них должен быть доктор.

Юдите в гимназии неплохо давался немецкий. Спеша через поле к лесу, девушка мысленно заучивала свою просьбу по-немецки и для верности повторяла ее вполголоса, совсем как перед уроком:

– С мужем моей сестры несчастье. Нужна срочная операция. Помогите, пожалуйста…

Сидящие возле одной из палаток солдаты кивнули на пожилого офицера с изможденным лицом. Тот сидел на пеньке и, поставив на колени полную каску грибов, не спеша чистил их. Равнодушно выслушав взволнованную просьбу девушки, немец так же безучастно взял еще один гриб, срезал шляпку и показал червивой ножкой в сторону Шяуляя:

– Слышите?

Этим доктор хотел сказать, что там сейчас кипят бои, каждую минуту гибнут немецкие солдаты и что хотя он лишь мысленно с ними, ему не до какого-то там крестьянина. Но Юдита не могла так легко сдаться, не могла, возвратившись к телеге, всего-навсего беспомощно развести руками.

– Ну да, это гроза надвигается, – ответила она немцу. – Ночью дождь будет, а утром, господин доктор, сами увидите, сколько грибов появится.

– Нет, – ответил немец, – это пушки…

– Хотите пари? На что спорим? – улыбнулась Юдита, зная, как красит ее улыбка, и попыталась пронять этого немца по-другому. – Я вас умоляю, помогите ему.

Бывалого вояку трудно было провести, он, конечно, понял ее хитрость и все же с кривой ухмылкой отодвинул в сторону свои грибы.

После операции Йонас шутил, а может, в полузабытьи ему и впрямь так показалось, что ногу ему не доктор отрезал, а пара лютых овчарок отгрызла. А он, дескать, все слышал и чувствовал: те овчарки цепями гремят, из рук доктора рвутся, и каждая норовит урвать кусок побольше…

На следующий день к Контаутасам ввалились два немецких солдата. Они сделали больному укол, проверили температуру и взяли за это кусок окорока. Юдита еще дала им полные фуражки яичек, но те все никак не хотели уходить и требовали, чтобы девушка назначила одному из них свидание.

– Меня звать Фриц, а его – Иван… – кривлялся немец. – Кто вам больше по душе?

– Ни тот, ни другой.

– Не обижайтесь, только вы очень на еврейку похожи.

– Так ведь у меня и имя еврейское – Юдита.

– Ну вот, и имя, и… немцев не любите.

– А это смотря каких… Господину доктору можете передать, что я очень обязана ему. А теперь не мешайте мне заниматься делами…

Спустя несколько дней санитар Фриц снова пришел перевязать Йонасу ногу и стал требовать, чтобы ему позвали переводчицу Юдиту. Та уже успела спрятаться.

– Арбейт Юдита, арбейт, – разводили руками домашние, показывая куда-то вдаль.

Йонасова жена только плечами пожимала: «Чего там спрашивать, если не понимаю я ни словечка…» На прощанье немец вытащил из кармана большую плитку шоколада, кусочек мыла и велел отдать все это Юдите.

Но и эти знаки внимания со стороны назойливого санитара были напрасными, и в следующий раз он не застал девушку дома. И тогда он стал подкарауливать ее, как только выдавался свободный вечер. Повилас посоветовал Юдите переждать какое-то время у Астрейкисов. Та согласилась, и он пошел к Горбатенькому договариваться.

Вспомнил Повилас и про Лабжянтиса – и места у того хватит, и не заподозрит старосту никто… Но где-то в глубине души копошилась мысль, что их дружба с Лабжянтисом скреплена всего-навсего ивовыми прутиками зеленой юности – совсем как тот полуразвалившийся плетень на пастбище. Ляонас вон проволокой колючей отгородился. А глупые его овечки, которые прежде в тенечке под забором жались, нынче все бока себе ободрали. На каждой колючке по клочку шерсти оставили…