Темная материя

На это Себастьян не нашелся что ответить.

Сейчас он встает и обходит вокруг стола, чтобы наполнить опустевшие бокалы.

— Майка не любит разговоров о причастности Даббелинга к медицинскому скандалу, — говорит Себастьян в шутливом тоне, прозвучавшем, однако, неудачно, словно он взял ноту на расстроенном инструменте. Он едва не столкнулся при этом с женой, которая, не успев дожевать салат, встала, чтобы собрать грязные тарелки. На висках у нее отчетливо видно движение мышц.

— Неостроумно! — говорит Майка. — Ральф — главный анестезиолог Шлютера. Они работают слаженно и понимают друг друга с полуслова как в операционной, так и на семинарах медиков. Сейчас все думают, будто бы Ральфу известно что-то о сомнительных контактах с фармакологическими концернами, и волнуются, что будет, если он что-то выболтает, — это же ударит по всей больнице.

— Понятно. — Брови Оскара сочувственно приподнимаются. — Бедняга получал угрозы?

— Это действительно так, — говорит Майка. — Ты, когда захочешь, проявляешь чуткую интуицию.

Уходя со стопкой тарелок за дверь, она мысленно молит наступившую в комнате тишину дать время на перекур перед следующим раундом. Едва она вышла, как Лиам бежит в соседнюю комнату, где на телевизоре стоит вазочка с печеньем. Себастьян провожает его взглядом за приоткрытую дверь, между тем как Оскар, запрокинув голову, пускает в потолок дымовые скульптуры. Некоторое время царит спокойное и доброе молчание.

— К слову сказать, насчет предыдущего разговора… Так вот, cher ami, кроме шуток: коллеги смеются над твоими потугами в сфере популяризации научных идей. Если для тебя так важно широкое общественное признание…

Вернувшийся с крошками на губах Лиам принимает сердитый жест Себастьяна на свой счет. С вызывающей ухмылкой он влезает на колени к Оскару.

— Тебе не кажется, что ты уже вышел из этого возраста?

— Я-то нет, — отзывается Лиам. — Разве что ты.

— А ты знаешь, — обращается Оскар к Лиаму, — что всякий раз, как ты слямзишь печенинку, происходит отслоение еще одной вселенной, в которой ты печенинки не брал?

— Параллельные миры, — кивает Лиам. — Когда мама спрашивает, не кусочничал ли я без спросу, я всегда говорю: «И да и нет». Но с ней это не срабатывает.

Оскар невольно расхохотался.

— Твоя правда! — восклицает он, утирая проступившие слезы. — Если позволишь, завтра вечером я тебя процитирую.

— Завтра вечером? — спрашивает Себастьян.

— Что ты делаешь в эти выходные? — спрашивает Оскар.

Себастьян встает, чтобы сходить за пепельницей.

— В воскресенье он отвозит меня в скаутский лагерь, — отвечает Лиам.

— А после, — со стуком ставя на стол пепельницу, говорит Себастьян, — я забаррикадируюсь в кабинете и переверну все обратно с головы на ноги.

— И как же называется это чудесное превращение?

— Долговременная выдержка, или О сущности времени.

— Очень в твоем духе. — Оскар с трудом удерживается, чтобы не разразиться новым взрывом хохота. — А Майк что?

— На три недели в Аироло, кататься на велосипеде. Так что же у тебя завтра вечером?

Оскар отвечает таинственным жестом.

— В Аироло? — переспрашивает он. — Одна?

— А ты думал, я возьму с собой моего знакомого доктора?

Неожиданно вошедшая Майка ставит на стол блюдо с тортеллини. В ответ на жест Себастьяна, молча вскинувшего руку при ее появлении, она, выразительно покосившись на Оскара, дружески хлопает ладонью о подставленную ладонь. Лиам, чувствовавший себя до сих пор центром внимания, возмущенно дрыгая ногами, слезает с колен Оскара. Оскар встает со стула и, не обращая внимания на пепельницу, подходит к подоконнику и следит из окна за тем, как окурок, пролетев по воздуху, падает в Ремесленный ручей и уплывает, уносимый течением. Бонни и Клайда нигде поблизости не видно.

— Кстати, об отпуске. — Майка помогает Лиаму зажигать свечи, которые загораются почти невидимым в вечернем свете пламенем. — Может быть, и тебе невредно бы сделать паузу. Ты что-то неважно выглядишь, против обычного.

Засунув руки в карманы, Оскар небрежной походкой возвращается к столу:

— Бессонница.

— Я постелю тебе в кабинете. Там будет тихо.

— Врач мне что-то выписал. — Оскар похлопывает себя рукой по груди слева, как по внутреннему карману пиджака.

— И мне тоже! — радостно восклицает Лиам и, прежде чем кто-то успевает его остановить, бегом уносится в свою комнату. Слышно, как хлопает дверь и в ванной выдвигается ящик. Лиам возвращается, держа на открытой ладони пластиковую коробочку.

— От укачивания, — поясняет Майка. — В машине его нещадно рвет.

— Одна таблетка, чтобы туда, одна — на обратный путь.

Оскар серьезно рассматривает таблетки.

— С виду совсем как мои, — говорит он. — Такого рода недуги — оборотная сторона незаурядных способностей.

— Честно? — Глаза Лиама округлились и в зрачках загорелись глянцевые точечки.

— Довольно об этом! — обрывает Себастьян.

Оскар уже за столом. Наколов на вилку пельменину, он усаживается, воздев ее кверху, как указку.

— Mes enfants! [12]— возглашает он. — Существуют такие сферы мышления, в которые нельзя вступать безнаказанно. Головная боль и дурной характер — вот минимальная цена, которой за это нужно расплачиваться. Я знаю, Лиам, о чем говорю. — Оскар протянул руку, и Лиам быстро вкладывает в нее свою ладошку. — Твои родители — славные люди. Но слишком уж нормальны для того, чтобы понимать, что значит истинный талант.

— Перестань, пожалуйста, внушать ему всякие бредни! — возмущается Майка.

— Скажи, пожалуйста, — с пельмениной во рту задумчиво спрашивает Оскар, — тут что — тоже начинка из рукколы?

6

В сумерках синицы растараторились пуще прежнего. Им много чего нужно обсудить. Вокруг фонаря, который все еще не зажегся, пляшет облако мошкары, привлеченной, вероятно, одним лишь воспоминанием о свете. Два стрижа, круто ныряющие в полете, охотно разделяют с ними эти воспоминания.

В доме вечерний свет навел румяна на стены. Музыкально тренькают ложки по десертным тарелочкам. Вино в бокалах стало почти черным. Лиаму велено помолчать, он сидит надутый, и выпяченная губа мешает ему наслаждаться десертом. Майка сидит, подперев рукой подбородок, и облизывает крем с перевернутой ложечки.

Спокойные фазы — такая же неотъемлемая принадлежность пятничных встреч, как и провокационные выпады, и дипломатические маневры на грани войны. В спокойные минуты речь, как правило, ведет Майка. Она любит рассказывать про езду на велосипеде, про беспощадный зной крутых подъемов под палящим солнцем и овевающий тебя прохладный ветерок на спуске. Про быструю смену температуры различных слоев воздуха и про то, что такое свобода: свобода — это такая скорость, при которой ты мчишься так быстро, что уходишь сама от себя, не успевая угнаться. Каждый раз она повторяет, что скорость сохраняет молодость, причем не потому лишь, что время, как полагают физики, медленнее течет для движущихся тел.

Пока Майка говорит, Себастьян не сводит с нее глаз. Лишь когда она смеется, он быстро взглядывает на Оскара, словно тут есть чем поделиться. Смысл ее слов он мало улавливает. Он думает о том, как он любит Майку и как, однако же, рад, что послезавтра останется без нее и поживет немного один. При мысли о предстоящих трех неделях, которые он проведет, уединившись за письменным столом, его так и разбирает от радостного предвкушения. В первый же день он возьмет «вольво» и до отказа набьет его в магазине припасами, чтобы уж больше не выходить из дому. Он отключит телефон, повернет телевизор экраном к стене, а раскладушку Оскара в кабинете так и оставит в разложенном виде. Остальные помещения в квартире он запрет на ключ, вычеркнув их тем самым из реестра привычного существования. Воцарится полный покой — три недели без всего, что могло бы его отвлекать. И это будет величайшая роскошь, о какой только может мечтать Себастьян! Размышления о времени и пространстве будут превращаться в мысленные образы, в чем-то схожие с теми, что возникают из абстрактных мазков Майкиных художников, которые, как не раз приходило в голову Себастьяну, своими наивными средствами стремятся к той же цели — приблизиться с помощью форм и красок к познанию истинной физической сути вещей. Три недели Себастьян будет наслаждаться тем, как растет лента выползающих на мониторе букв, заполняя страницу за страницей, пока наконец ее нельзя будет торжественно завершить давно заготовленной для этого фразой: «И этим все сказано».