Итальянская записная книжка

Наскоро выпив чай, он вернулся в комнату, отыскал среди своих вещей плавки.

В дверь постучали. На пороге возник плотный, сильно лысоватый человек в очках. Отнюдь не похожий на ангела. Он широко улыбался.

— Рафаэль? — спросил Артур.

— Си, — ответил тот. — Рафаэле.

Когда внизу, во дворе, садились в белый «фиат», выяснилось, что Рафаэль не знает английского. Контакт с ним без Маши был невозможен.

Под небом, затянутым сплошным покровом облачности, начинался тихий, несуетный день. Узкие улицы Барлетгы, её небольшие, обсаженные могучими платанами и акациями площади, здания со сплошь облупившейся штукатуркой и лохмотьями старых афиш, огромный пустырь, посреди которого почему‑то стояла мраморная вилла с двумя пальмами у входа — все это мелькало и мелькало за окнами автомашины. Артур помрачнел. Оттого места, где он поселился, до моря оказывалось далековато, по крайней мере, пешком добираться будет трудно, невозможно.

Машина пересекла рельсы заброшенной узкоколейки, свернула направо, на неожиданно широкую щеголеватую набережную. Слева за линией пальм и олеандров замелькало пространство моря. Сегодня оно казалось не зеленоватым, а серо–графитным. Бесконечные песчаные пляжи за низким бетонным парапетом были пусты.

Рафаэль ехал все дальше, пока не свернул к далеко уходящему в море пирсу.

Пирс был пуст. По его сторонам не стояло ни одного судна, на нём не было ни одного рыболова.

Они вышли из машины. Рафаэль указал направо, туда, где за пирсом желтела широкая полоса неогражденного «дикого» пляжа.

Артур кивнул. Он подумал о том, что не запомнил дороги назад, собственно говоря, не знает, где живёт.

Рафаэль придержал его за плечо, ткнул пальцем в свои наручные часы, потом поднял две пальца, явно демонстрируя тем самым, что вернётся через два часа.

…Ноги увязали в песке. Чем ближе подходил Артур к лениво колышущейся воде, тем быстрее хотелось бежать, лететь навстречу морю.

Так получилось, что он с детства был словно обвенчан с солёной стихией. Купанье, морская рыбалка, путешествия на гребной шлюпке — это всегда был праздник, высшее наслаждение, сравнимое разве что с разделённой любовью.

Несколько лет он не виделся с морем. И вот теперь оно лежало перед ним. Новое. Адриатическое.

Артур сбросил одежду, вошёл в воду. Она была тёплая.

Пришлось пройти шагов двадцать по бархатному песчанистому дну, прежде чем оно начало уходить из‑под ног, и он поплыл.

Он плыл и плакал. Казалось, далеко в Москве, на Садовом кольце, у глазной клиники имени Гельмгольца под чахлой липой все ещё безнадёжно стоит человек, от которого нужно уйти, оторваться насовсем, навсегда…

Артур старался плыть все быстрее, но растренированное тело, сбившееся дыхание сразу дали о себе знать. Тогда он перевернулся на спину. Мигал глазами. То ли соль оставалась в них, то ли слезы.

Ощущение невесомости было таким, словно кто‑то взял его в нежные, любящие ладони и стал баюкать.

Лёгкая, поднывающая боль в левой ноге заставила вспомнить наставления ортопеда. Артур начал яростно, вздымая фонтаны брызг, бить ногами по воде. Слегка подгребал руками, и бил, и считал, решив сделать не меньше четырёхсот ударов. Этот счёт мешал думать о том, кто стоял на Садовом у «запорожца».

Он не досчитал и до трёхсот, как почувствовал режущий удар в шею и под лопатку. Перевернулся. Никого вокруг себя не увидел. И тотчас получил третий удар — по щиколотке. Он поплыл к берегу. Шея, спина и щиколотка начали гореть, как от ожога. Он сообразил, что попал в скопление медуз.

Как ни пытался Артур вглядеться в прозрачную воду, их не было видно. Зато, приближаясь к берегу, он стал различать стремительные стайки мальков, поросшие зеленоватыми водорослями раковины моллюсков. Выпуклая толща воды действовала как линза.

Песок на пляже оказался горяч, несмотря на то, что небо было по- прежнему затянуто облаками.

Щиколотка покраснела. Остальных зудящих следов прикосновения ядовитых щупалец Артур видеть не мог.

«Ещё не хватает обгореть,» — подумал он и, накинув на мокрые плечи тенниску, стал расхаживать взад–вперёд вдоль уреза воды. Порой нагибался, разглядывал выброшенные морем ракушки, высохшие панцири крабов.

…Вновь воскресало в нём чувство вины перед Машей и доном Донато, сожаление о том, что утром, когда били колокола, заставил себя заснуть, не пошёл с ними в церковь.

Несколько раз в Москве он под напором Маши приходил с ней в её общину при костёле, слушал проповедь молодого польского ксёндза, который мало того, что по–русски лыка не вязал, но и сказать чего‑то сильного, проникающего в сердце не мог. А расхожие цитаты из Евангелия Артур и без него знал хорошо, чуть не наизусть. Видимо, быть священником — это тоже призвание. Артуру было с кем сравнивать… Казались рабскими бледные лица некрасивых, явно несчастных женщин, которые поочерёдно, приподняв обе ладошки чужими заученными словами возносили свои просьбы к Богу.

Что здесь, среди этого убожества, делала Маша, что увело её от православия? При этом Артур чувствовал — она глядит на происходящее его глазами, и его неприятие того, чем она жила уже не первый год, ранит её смертельно. Тем более, что она желала ему добра, хотела, чтоб он полюбил эту общину, примкнул к ней.

При всём уважении к Маше Артур не мог кривить душой. Чем яростней агитировала Маша, тем сильнее возникало чувство протеста.

Когда она поселила у него дона Донато, тот, как понял Артур, сумел осадить Машу с её религиозным рвением.

Артур все расхаживал вдоль воды, а когда уставал, опускался на песок, разглядывал остро пахнущие солью морские диковины.

«В ходе эволюции эти моллюски и крабы ухитрились выставить скелеты наружу — маленькие крепости раковин, броню панцирей. В своих доспехах они, как рыцари моря, — думал Артур. — А я уязвим. Всю жизнь дёргают, пытаются куда‑нибудь затащить, слопать… То в комсомол, то распевать псалмы с теми несчастными, будто без этого Бог не проживёт. Психотерапия для нищих!»

Он пригнулся, нашарил среди усыхающих водорослей небольшую, причудливо изогнутую синевато–серую раковину с острыми шипами.

Становилось все жарче. Облака рассеялись.

Артур вернулся к горке своей одежды, сбросил с плеч тенниску, положил на неё раковину и вновь направился к воде.

На этот раз он плавал, держась ближе к берегу. Здесь медуз не было. Сделал вместо положенных четырёхсот ударов целых полтысячи.

Потом отдыхал на спине, словно парил в невесомости.

И постепенно всё, что было теперь Артуром Крамером: его боязнь инвалидства и смерти, его постоянная скорбь об убитом духовном отце, о друзьях, потерянных в результате развала Союза и гражданских войн и даже мысли, связанные с недавно законченной книгой — все это преходило в нём, вместе с XX веком, в котором он пребывал, со всем хламом, называемым образованием, жизненным опытом, биографией.

Не оставалось ничего, кроме вечного моря и вечного солнца. Да крепнущего ощущения, что некто испытующе наблюдает за ним. Чего‑то ждёт.

Артур знал, кто этот Некто. И всем сердцем, всем существом жаждал прямого указания, хоть бы намёка — как теперь, после окончания книги, жить. Ибо жизнь потеряла вектор и становилась бессмысленной, как компас без стрелки.

Выйдя из моря, он улёгся на раскалённом песке рядом со своей одеждой и все вертел в руках, разглядывал раковину — навсегда опустевший домик с колючими шипами.

Через некоторое время он взглянул на часы, быстро оделся и пошёл с пляжа на набережную.

Чувствовал давно забытую лёгкость во всём теле, какая бывает только после морского купанья. Даже саднящая боль от прикосновения медуз казалась почётным трофеем. Таким же, как раковина.

Рафаэля с его машиной не было. Не было видно никаких машин, никаких туристов, даже прохожих.

Артур подошёл к расположенному у начала пирса павильончику под тентом, где, оказывается, можно было купить горячий кофе, мороженное, сэндвичи, напитки. Продавец, читавший газету, с таким удивлением воззрился на Артура, словно появление покупателя было действительно редчайшим событием в этом месте.