Dоwnшифтер

А за строками, лицами и звуками со знанием великой тайны в глазах стоял человек в заношенном пальто, который спрашивал меня: «На кого?»

Я хотел вспомнить, что он сказал мне напоследок, но у меня не получилось.

Не заморачиваясь вопросами о том, куда ехать, я нашел в своем доме самый скромный по виду, зато самый вместительный чемодан. Загрузил его до отказа вещами, преимущественно спортивного толка, и купил билет на поезд. В том, что дальнейшая моя жизнь зависит именно от этой поездки, я не сомневался. Тихое помешательство и потеря облика — вот что гарантировала мне Москва, отмахнись я от идеи бросить все и остаться наедине с миром. Моя поездка к Брониславу в Серебряный Бор, самоубийство Журова, разговор с нищим и бессонница, воспоминания об этом — не самые лучшие воспоминания — уводили меня от Москвы все дальше и дальше. Я понимал, что еще один месяц работы в компании, и меня можно будет списывать в архив. Наживший полтора миллиона долларов молодой человек, имеющий квартиру на Кутузовском, «Кайен», счет в банке и авторитет в бизнесе, вдруг стал ненужным самому себе.

Глава 3

Как это ужасно, я понял, когда лежал ночью на кровати и перед глазами моими, словно перед окнами, пробегали колонки цифр и изувеченные корпоративными улыбками рожи сотрудниц и сотрудников. Прочь! Прочь от сумасшествия!

Во мне не жила уверенность в том, что нужно все бросить по социальным мотивам, нет! Если честно, то людей, оставляющих бизнес из протеста против детского труда в Юго-Восточной Азии или в пику фастфуду, я не понимаю. Не хочешь жрать холестерин — не жри, черт тебя побери! Не хочешь носить шубу из шкуры меньшого брата — не носи! Занимайся делом, которое не будет провоцировать открытие рабочих мест для детей в Лаосе и Мьянме! Не выступай ради идеи, тебя все равно никто, кроме тебя и тебе подобных роботов, не поймет. Обрыдло чудить с андроидами на совещаниях и демонстрировать пошлый джинсовый демократизм по пятницам — гони себя прочь. Уже ничего не исправить. Система вросла в мозг каждого корнями. А потому, если тебе не нравится режим, не вселяй в себя еще большее сумасшествие — не революционерь. Уйди. Вот эти casual Fridays, педерастические приветствия ладошками по утрам, доклады, отчеты и планерки, акции, ориентированные на дефективного потребителя, — если обрыдло все это, уйди ниже, сними печать проклятья со спины, но только не бастуй.

Но я уйти ниже уже не могу. Меня уберут по всем правилам бизнеса. Несмотря на то что я вице-президент, уже на следующий день, после того как будет известно о моей просьбе спуститься в стан топ-менеджеров, меня выдавят из команды. Руководители и кадровики на дух не переносят тех, кто сбрасывает скорость на поворотах. В их головы никогда не втиснется идея о том, что человек просто устал или пересмотрел свое отношение к жизни. Они будут свято убеждены, что им под брюхо сполз товарищ, который имеет свой план и знает что-то, чего не знают они. А руководители крупных компаний не держат рядом людей, которые имеют план. И плевать на то, что никакого плана нет. Вышибут.

А потому уходить нужно сразу и навсегда. У меня был выбор. Я его сделал.

На следующий день после того как мое заявление об увольнении было подписано, я уехал. Шок, потрясший компанию, был столь велик, что на описание его уйдет не менее пятисот страниц огнедышащей прозы, а у меня, признаться, нет желания даже на секунду вспомнить лицо Бронислава и этих девок из аналитического отдела, разговаривающих посредством междометий.

Я не мог сыграть на понижение, потому что уже через месяц мой натренированный мозг придумал бы новую схему движения товара и сокращения рабочих мест. Я точно знаю, что это привело бы, как и все мои начинания, к росту прибыли. Через месяц мне предложили бы подняться, а еще через месяц я выглядел бы невероятно глупо, продвигая идеи уровня президента компании, находясь на должности заместителя начальника отдела. Все закончится еще более тяжким кризом, чем в Нижних Мневниках. Зверь, напавший с неба, сожрет меня, уже не тратя сил на предупреждения.

Я должен был оставить все и сразу. В Москве остался счет в банке, квартира стояла под охраной, и я хотел, чтобы она не видела меня, а я ее как можно дольше. Будет хорошо, если мы вообще никогда не встретимся. «Кайен» я загнал приятелю, и эти деньги были моим единственным капиталом, с которым я отправился на Алтай. Наверное, я дерьмовый раскольник, раз везу с собой один миллион и сто тысяч рублей, но я понятия не имею, как нужно вести себя в такой ситуации. Я отдам их с радостью, если выяснится, что они не нужны.

Почему Алтай? Спрашивать себя, почему Алтай, столь же глупо, сколь объяснять, почему воняет чеснок. Он просто воняет, и все, не нужно выдавливать из него теоретические выкладки о ферментах. То же самое и решение об Алтае — там хорошо, и все. Не нужно, верно, убеждать себя в том, что там я обрету душевное равновесие, поскольку там девственные леса, чистый воздух, ведущие постную жизнь раскольники и шаманы. Хороводить с бубнами я не собирался, становиться членом общины тоже. Туда вело меня сердце — я говорю это искренне, несмотря на резонерский оттенок получившегося заявления. Впервые в жизни меня куда-то вел не мозг, а сердце. Быть может, потому, что сердце не умеет считать и распознавать в окружающих потенциальных покупателей никому не нужного товара. Потому Алтай, что я там ни разу не был, и еще я точно знаю: горы, водопады и тайга — это то, что нужно. Билет куплен до Барнаула, но выйду я раньше. Понятия не имею где, но это должна быть станция, на которой мне захотелось бы выйти. Глянуть в окно, услышать звуки, свойственные перрону, пропустить их через себя и почувствовать присутствие неподалеку места, которое пустует в ожидании меня вот уже двадцать восемь лет. Я был уверен, что не промахнусь с выбором — слишком долго я носил в себе мысль, чтобы ошибиться теперь. Я видел на карте в своей московской квартире Алтай. Городок в двухстах километрах западнее Барнаула. Попробую прислушаться там.

Вдыхая на Казанском вокзале сладкий воздух новой жизни, я устроился на перроне и без намека на скуку дождался поезда. Единственное, что омрачило предвкушение невесомости, было появление передо мной, сидящим на лавке, тучного майора. Собственно, что это майор, я узнал потом, когда поднял взгляд. А в то мгновение, когда я, нежившийся под солнцем, вдруг оказался в тени, взору моему предстали лишь запыленные ботинки (ненавижу неухоженную обувь!) и мятые брюки серого цвета с красным кантом. Не нужно, верно, упоминать о том, как я отношусь и к мятым брюкам.

Посмотрев на предмет, загородивший мне доступ к свету, я прищурился и тут-то увидел, что передо мной майор. Ситуацию я понял так: идет человек на службу, а по пути ему встречается сидящий на лавке с раздутым чемоданом тип, который жмурится, аки кот, и по всему видно, что жизнью доволен. Я знаю многих милиционеров, и на примере наших с ними знакомств знаю, что блаженную улыбку девять из десяти из них понимают как приход после приема психоделиков. Этот, что попросил у меня документы, был из тех девяти. На что он рассчитывал, было непонятно. Видимо, на отсутствие московской регистрации. Но она была.

— Куда следуем, гражданин? — продолжил он допрос, не сводя взгляда с чемодана.

— На другой конец света.

— Шутим, гражданин.

— На Алтай.

— Алтай велик.

Это была единственная умная мысль из всех, что он сказал до и после.

— Пока до Барнаула, а там видно будет.

— Билетик покажем.

Мне нравится этот сленг. Чтобы не унижаться и не разговаривать с людьми на «вы», эти ребята в погонах выдавливают из себя такое «вы», словно вас действительно несколько.

— Можно, я покажу, а он нет?

— Кто — он? — напрягся майор.

— Да ладно, пошутил… — И я отдал ему купейный билет.

Он читал, а я думал о том, насколько хрупок наш мир и насколько уязвима наша общественная безопасность, покуда защитой ее занимаются такие вот парни. Вернув билет, скотина последовала дальше, даже не попрощавшись.