Большая нефть

Сейчас она ожидала третьего ребенка. Двое старших были мальчики. Авдееву, конечно, хотелось теперь девочку. Впрочем, в этом он открыто не признавался — скорее, намекал, кивая на дочек Дорошина:

— А неплохо, говорят, иметь дополнительных хозяек в доме? Одна у печки, две на подхвате…

Дорошин неопределенно отвечал, что «невесты растут», но в тему не углублялся. Жена парторга, Ольга, была женщиной властной, внешне — красивой, представительной; она заведовала в поселке детскими учреждениями и, если дело касалось детей, бесстрашно шла напролом. Векавищев подозревал, что Макар Степанович слегка опасается супруги. Слегка. Самую малость у нее под каблучком. Впрочем, эта тема вообще никогда не затрагивалась. Строжайший запрет! Строжайший!

Женат и Буров. Вот кого Векавищев, прямо скажем, побаивался, так это Галину Бурову. Избегал любых встреч с ней и разговоров, разве что за общим столом, во время каких-нибудь праздников, рядом окажутся. И то — отвернется и помалкивает. Так — «да», «нет»…

Дорошин это обстоятельство, конечно, заметил. Не парторг, а индеец Соколиный Глаз, про которого Маша всучила как-то раз Векавищеву книжку.

— Ты чего Галины шарахаешься? — строго вопросил Дорошин.

— А тебе какое дело? — ответил Векавищев, сильно смущенный и потому грубый.

— Я слежу за моральным климатом в коллективе, — сказал Дорошин.

— Тебе как — правду сказать или что-нибудь сознательное?

— Говори как есть, — велел Дорошин.

— Галина — слишком интеллигентная, — ответил Векавищев. — Сложная она натура. Как будто в ней дремлют сразу несколько кошек. Вот ты, Макар Степаныч, к кошкам — как?

— Никак… — Казалось, парторг был ошеломлен таким поворотом разговора. — Кошка — она животное. Живет себе, размножается, мышей там ловит…

— Кошка, Макар, тварь непостижимая. Вот она муркает, а вот через минуту уже вцепилась тебе в руку когтями! Вероломно, без объявления войны!

— Ну ты, Андрей, с выражениями осторожнее… Эдак договоришься… — предупредил парторг.

Векавищев только рукой махнул.

— Я к тому, что Галина — существо непостижимое. Плаксивое к тому же сильно жизнью разочарованное.

— Это потому, что детей у нее нет, — предположил Дорошин.

— А ты все знаешь, да? — вопросил Векавищев. — Ты как доктор, любую болезнь сразу определяешь?

— Ага, — сказал Дорошин. — И чуть что — сразу порошки и клизму! Я человек женатый и с детьми, я такие вещи в женщинах сразу распознаю. Гале нужно родить ребенка. Сразу все ее сложности исчезнут.

— Тебе видней, — хмыкнул Векавищев. — Ты свою гипотезу лучше Бурову изложи, а я-то здесь при чем…

— Я тебе, дубина, объясняю, почему у Галины характер портится…

— Да мне все равно, почему у нее что-то там портится, — сказал Векавищев. — По мне так лучше, если Галина будет где-нибудь там, — он махнул рукой, — а я останусь где-нибудь тут.

— Ты неисправимый женоненавистник, — объявил приговор Дорошин и оставил на этот раз Векавищева в покое.

На самом деле — вовремя. Потому что Андрей Иванович чуть было не проговорился. Имелась еще одна, единственная и самая главная причина, по которой Векавищев избегал близкого общения с Галиной Буровой.

Галина слишком уж напоминала его жену.

…Развода они не оформляли. Просто разошлись по разным концам необъятной Родины. Она осталась в Москве, на хорошей должности секретаря при одном из министерств. Вот так. А были студентами — мечтали, что поедут на стройки пятилетки, что будут работать там, где труднее всего…

Когда жена объявила о своем решении остаться, Андрей не поверил собственным ушам.

— Мы же собирались?.. — выговорил он наконец. — Как же так? Ведь ты… я…

— Папа и тебя устроит, — спокойно ответила она. — Ты даже не сомневайся. Я с ним говорила, он положительно обещал. Для него мое счастье — самое главное.

— Счастье? Но какое же тут может быть счастье? — Беспомощным жестом он обвел комнату, где проходил этот последний, мучительный для обоих разговор. Она, впрочем, еще не знала, что разговор этот последний, а Андрей с каждым мгновением видел это все отчетливее. — Не может быть никакого счастья среди этого мещанского быта… Ковры, вазочки… семь слоников на буфете… Я едва могу узнать тебя! Ты…

— Ну хватит, Андрей, — оборвала жена. — Ты как маленький ребенок. Началась взрослая жизнь. И тебе пора понять…

— Я понял, — медленно произнес он, поднимая на нее глаза.

Она даже отшатнулась, таким страшным, незнакомым показался ей этот взгляд. И человека, который глядел на нее так, она едва могла узнать…

— Ты — предательница, — сказал он. — Ты предала все, во что мы верили, что мы любили. Вместе. Ты и я.

— Андрей… — начала было она, но он резко вырвал у нее свою руку.

— Отпусти меня. Я ухожу. Уезжаю завтра. И… прощай.

— Куда ты поедешь? — Она широко раскрыла глаза, все еще не веря, что это происходит на самом деле.

— В Башкирию, как и собирался.

— Возьми хотя бы вещи…

— Обойдусь.

— Ты с ума сошел?

— Мне ничего отсюда не надо, — отрезал он. — Я не хочу вспоминать тебя. Никогда.

И он вышел, хлопнув дверью. Слезы душили его. Первые и последние слезы. Наверное, он должен был предвидеть все это… Но не предвидел. Слишком верил в нее — в них обоих; слишком был увлечен…

…И уже много позднее, в Башкирии, пришли грусть и нежность, и даже сожаления. Нет, не о принятом решении — в правильности своего поступка Андрей Иванович никогда не сомневался. Он жалел ее. Думал о том, как утром она просыпается в этой своей хорошо обставленной квартире, как надевает туфли-лодочки и блузку с брошкой под горлом, как идет в свое министерство и целый день печатает на машинке и разговаривает по телефону… Думал о бесцельности ее жизни, о ее одиночестве… Хотя — нет, какое одиночество. Она красивая женщина. Наверняка завела себе уже какого-нибудь… хорошо одетого и перспективного.

И все равно жалость к ней сжимала его сердце. Она не видит этих безумных рассветов, этих кровавых закатов, не слышит весной соловьиного безумия, не скачет верхом на лошади, не наблюдает за тем, как день за днем, месяц за месяцем великая природа покоряется человеку, сдается его упорным усилиям…

И как-то раз, поддавшись чувству, прислал ей карточку. Маленькую, сделанную любителем. Буров и Векавищев стоят перед вездеходом. Буров слегка приобнимает Векавищева, Векавищев смотрит прямо перед собой, щурясь от солнца, которое бьет ему в глаза.

На обороте Андрей надписал: «Дорогой и любимой — с самого края света».

Он не знал, получила ли она это письмо. Во всяком случае, никакого ответа от нее не воспоследовало.

И Андрей Иванович перестал думать об оставленной жене, перестал жалеть ее… Он просто знал, что женат. Именно это и делало невозможными любые его отношения с хорошей женщиной из Костромы, с прекрасной певицей Марченко и с десятком других расчудесных женщин, которых то и дело подсовывали ему лучшие друзья.

Из самых лучших побуждений, разумеется.

О том, что все попытки женить Векавищева или хотя бы познакомить его с женщиной заканчиваются крахом, Ваня Листов, чистая душа, еще не знал. Радуясь развлечению, он пробирался сквозь толпу к администратору, вкушавшему бутерброд с салом, обернутый трепещущей газетой. Авдеев проводил молодого нефтяника взглядом.

— Ставим эксперименты на живых людях, Макар. Совершенно не жалеем перспективные кадры! Ну вот куда мы его, старые дураки, отправили?

— А что? — пожав плечами, спросил Дорошин. — За спрос не съедят же его. Ну, ответят… что-нибудь.

— Ничего хорошего ведь не ответят, — задумчиво проговорил Авдеев. — Векавищев у нас насчет брака заколдованный.

— А молодым перспективным кадрам учиться надо! — сказал Макар Степанович, и непонятно было, всерьез он или шутит.

Ваня Листов остановился возле жующего человека. Тот не спеша поднял голову и вопросительно воззрился на Ивана.

— Вы администратор музыкального коллектива? — спросил Ваня очень приветливо.