Дом в Мещере

бином бокал. Небольшие рожки торчали из его мелких кудрей. От нечего делать юноша, хихикая и гукая, разглядывал обомлевшего Стефанова и, пугая старика, наклонял в его сторону голову, бодаясь понарошку.

Пожилой оказался обутым по щиколотку в копыта. Размерами он превосходил Карелиаса вдвое. Сдерживающий его буйные меховые одежды пояс был шириною в передаточный ремень эскалатора метро. Присев на корточки, он щепил ногтями дрова, помогая Карелиасу развести огонь.

Я посмотрел на Стефанова и увидел, что и он не обрадован этими фокусами.

Но тут же мелькнула мысль: вот наши друзья и сообщники, вот кто нам поможет.

Стали представляться.

Женщина назвалась Дафной.

Сатир, прогремев, – Паном.

Юноша утаил свое имя, звонко рассмеявшись, когда пришел его черед назваться.

Дафна, кивнула в его сторону:

– А это – Эрот.

Гости, руководимые Карелиасом, стали располагаться.

К люстре была подвешена на лямках шкура белоснежной козы, из вымени которой Карелиас нацедил нам вина. Нога животного подергивалась под вытягивающими движениями рук. Я рассмотрел, что лямки подвеса сшиты из кусков парашютной стропы.

Появилась корзинка с хлебом и разломленным гранатом, похожим на горку розовых сот. Карелиас установил на полу у камина блюдо с полосками мяса. Пирушка вскоре набрала ход. Чудесный обморок восторга вновь наполнил воздух. Слои света, переливаясь друг в друга, скользили в медленном зрении: Дионис разгонял их звуками теперь мелодично стонущей окарины. Стефанов оживленно беседовал с кокетливо присевшей между нами Дафной. Пан, шутливо сердясь, охотно подвергался насмешкам Эрота. Карелиас, откладывая в сторону раковину, следил за огнем и время от времени подносил от камина порции жареного мяса.

Я попросил у Дафны позволения сорвать несколько соцветий с ее одежды. Она разрешила. Мягкая пушистая веточка щекотно коснулась моей щеки…

Более или менее по очереди мы прикладывались к висящему под потолком бурдюку. Доимая струйка, звеня и пенясь, вспять отражалась донышком. Преломляясь в стекле, вино окрашивало и ножку бокала. Наполнив его, я раз за разом неуверенней возвращался обратно. В один из этих рейдов, когда я на обратном пути решил прихватить ломоть хлеба, горстка гранатовых зерен вдруг взвилась вверх из-под моей руки из корзинки и, покружив, струйкой вылетела сквозь оконное стекло…

Мне было светло и покойно. Я с удовольствием смотрел вокруг, у меня в ладони лежали нежные соцветья хмеля.

Я прислушался к беседе Стефанова и Дафны. Старик говорил ей о танце, о том, что поэзия – это танец пары, звука и смысла. Что тайна стиха кроется в танцевальных движениях губ, языка, в систолах гортани вселенной, в зашифрованном ангелом строе связок; что смысл – это лишь дополнительная октава, сгущенная, иная, как лед есть иное состоянье воды, форма звука и ритма. Что стих порождает танец, а ритмический рисунок стиха – это готовая хореографическая партитура.

Дафна, соглашаясь, призналась, что в танце она особенно чувствует бессмысленность обыкновенных