Слабых несет ветер

стала вязаться. Ваш муж ведь больше не появился — значит, мама не была для него тем, кем был он для нее. А я пру, как пьяный на буфет. А мой парень — о, вы его не знаете! — у него сердце на тонкой ниточке, состоящей из одного сострадания. Тронь — и ему больно. Он меня запрезирал. Вот вы меня сейчас держите, и я чувствую ваше тепло и сочувствие. Когда я ему это все рассказывала, у него руки просто отсохли держать меня. Не в прямом смысле. Он меня отверг всем телом. И я сказала: «Ну и пошел к черту!» И он пошел, и у него лопнуло сердце.

Если он не выживет, я умру, не покончу с собой, а просто умру естественно. Во мне сейчас ровно столько жизни, сколько в нем. Поэтому я и пришла к вам, перед вами я больше всех виновата. Я ведь шла сквозь вас, как танк.

Ужас какой! Я вам говорю, а сама думаю: танк простить. нельзя. Даже если он мысленный. Забудьте обо мне как о дурном сне. Можете так?

Тоня обняла ее и стала укачивать как маленькую. А она и оказалась маленькой. Свернулась калачиком и уснула.

"Запал кончился, — подумала Тоня. — Сопит, «как дитя. А если ее парень действительно умрет, что с ней будет? Ничего не будет. В этом возрасте все проходит, любая рана зарастает». Но Тоню смутили ее мысли, будто она уже допустила смерть неизвестного ей мальчика. Но он ведь тоже в том возрасте, когда выздоравливают, это раньше не было лекарств, не знали, как лечить, а теперь… А теперь у девочки умерла мать, и не от болезни. Так что не все просто и сейчас, хотя и спит она как младенец. Беззащитный младенец с перевязанными руками. «Будут думать, что вены резала», — огорчилась за будущие мысли людей Тоня. И именно это — возможный навет — довело Тоню до слез. «У нас ведь такое злодейство — мысли». Она укачивала Алку и плакала и молила Бога о милости и спасении.

Павел на руках отнес Алку в квартиру. По дороге та, не открывая глаз, прижалась к нему и сказала тихо: «Папа!»

Они уложили ее на диван. Укрыли. Павел из ванной позвонил Марии Петровне и сказал, что Алка у них. Спит.

Мальчик жив. В реанимации. Номера больницы он не знает. Не было случая спросить.

— Если бы я что-то могла понять в ее поступках, — тихо сказала Мария Петровна.

— Поймем, — сказал Кулачев. — Дерево растет и кучерявится.

— Я сама в детстве была дуболомом, — говорила Тоня Веснину. — Пару раз по голове жизнь стукнула — пришла в себя. А эта городская, домашняя, небитая.

— А как помрет мальчишка? — спросил Павел. — Что с ней станется?

— Дождемся утра, — ответила Тоня. — Говорят, оно мудренее.

— Ты в этом уверена?

— Нет, — засмеялась Тоня. — Я давно ни в чем не уверена. Она мне сказала, что — как это?.. — у мальчика сердце висит на ниточке сострадания. Вот в это я верю. В тоненькую ниточку… На которой мы все едва держимся.

— Ты у меня философ, — сказал Павел, обнимая жену. — Я бы лично ее выдрал как Сидорову козу.

Солнце уже шевелилось за горизонтом, но никто, кроме малых детей, не спал.

И что день грядущий им готовил, никто не знал. Но все понимали: главное