Видит Бог

Теперь настало и для меня время возвратиться домой, чтобы насладиться моими достижениями. С лицом, пылающим от торжества, весь покрытый потом, точно счастливый спортсмен, я, переполненный благожелательными чувствами ко всем и каждому, направил стопы мои во дворец, дабы благословить дом свой. Сердце мое удовлетворенно стучало. Я здорово потрудился, думал я, хорошо потрудился для себя и для моего Бога, — я тешился этой мыслью, пока не переступил, сопровождаемый эскортом преданных поклонников, порога своего, и Мелхола, дочь Саула, не дав мне промолвить и первого из череды благословляющих дом мой слов, которые я уже приготовил, не выскочила невесть откуда, чтобы наброситься на меня, визжа и воя, как обезумевшее животное, и черты ее были столь исковерканы злобой, что я и узнал-то ее не сразу. Скажу вам честно, на миг я испугался, просто к месту прирос. Я в ужасе таращился на нее. Вся ее красота улетела неведомо куда. Да так обратно и не вернулась. С того дня я такой ее и вижу — с нечеловеческим, искаженным лицом, с похоронными глазами, с оскаленными зубами. Не знаю, понимала ли Мелхола, на кого она похожа. Не знаю, пожалела ли когда-нибудь об этом несдержанном выпаде, раз и навсегда непоправимо оскорбившем и унизившем меня, даром что именно из-за него остаток ее жизни обратился в сплошное мучение.

— Как отличился сегодня царь Израилев, — такими глумливыми словами поносила она меня, выблевывая мне прямо в лицо всю свою горечь и презрение, как будто я не был и в самом деле царем Израилевым, фигурировавшим в ее тираде, — обнажившись сегодня пред глазами рабынь рабов своих, как обнажается какой-нибудь пустой человек!

Тут уж и я, распалясь, ответил ей в том же духе:

— Пред Господом плясал я, и благословен Господь, Который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, утвердив меня вождем народа Господня, Израиля. Не пред тобой. И потому снова пред Господом играть и плясать буду. И обнажусь, если того захочу. А пред служанками, о которых ты говоришь, я буду славен. Ступай теперь в покои свои. И да не ляжет более тень твоя на двери мои, если ты не получишь сначала на то дозволения.

Вот так я прогнал ее от себя. И больше с ней не ложился. И потому у Мелхолы, дочери Сауловой, не было детей до дня смерти ее.

Нельзя, впрочем, сказать, что я о ней больше не слышал, ибо запрету тревожить меня она никакого значения не предавала. Факт, конечно, мучительный, но слышал я о ней каждодневно. Что ни час, она донимала меня посланцами, приносившими как грозные меморандумы, в которых обстоятельно изъяснялось , что именноона, так уж и быть, потерпит, а чего не потерпит ни в коем случае, так и бесконечные манифесты с критическими замечаниями и претензиями. Стоило мне подарить Вирсавии алавастровую ванну, как ей понадобилась точно такая же; ей требовались царственные туалетные столики, антикварные буфеты, более просторные гостиные, причем все в больших количествах, дабы она могла держать в гареме свой двор. Я часто подумывал, не запихать ли мне ее в самые дальние апартаменты, чтобы больше уж не сталкиваться с ней во время походов к другим женам. Ей требовались все новые служанки, и она желала, чтобы я сам их подбирал. Служанок у нее было куда больше, чем у Авигеи, приведшей с собой пятерых красавиц, дабы те помогали ей в домашней работе и доставляли мне сладостные забавы. Милейшие были девицы, все пятеро, с двумя, не то с тремя из них я даже прижил детей. Хронические выплески Мелхоловых оскорблений и поношений жутковато отзывались по всему моему дворцу, подобные яростным обвинениям, исходящим от некоего сверхъестественного, проклятого существа, заставлял меня порою желать себе глухоты, если не смерти. Не думайте, что я и посейчас их не слышу. Не думайте, что я и сейчас не вижу этого набеленного, замогильного лица, на котором навек застыло окаменелое выражение лютой ненависти и мизантропии. Медовый месяц закончился.

И вот однажды под вечер — Иоав к тому времени уже отправился в Аммон, — я вылез из постели, чтобы уклониться от встречи с очередным Мелхоловым рабом, несущим мне очередное унизительное известие о каком-то ее недовольстве. Желая вкусить хоть немного покоя и спасаясь от царившей в доме удушающей жары, я поднялся наверх, на крышу. И увидел на расстоянии всего одного выстрела из лука сладкую женщину, омывавшуюся на собственной крыше и посматривавшую на меня без всякого стыда, ибо она заметила, что я гляжу на нее. Она была голенькая, как бубен, и ничего не боялась. Это произвело на меня сильное впечатление. Она не скрывала женственных форм, напротив, выставляла их напоказ, дозволяя мне бесцеремонно их разглядывать, а женщина она была и вправду очень красивая. Она даже слегка развернулась в мою сторону, дабы я получил более ясное представление о ее припухлом животике и полненьком mons veneris [10]. Не скрою, я был пленен. Когда взгляды наши сошлись и уже не смогли разойтись, мне показалось, что тут у нас бездна бездну призывает.

— Обманывают ли меня глаза мои, — задумчиво вопросил я вслух, — или птичка, опустившаяся на нее, действительно имеет пепельно-светлый окрас?

— Твои глаза, — ответил мой правдивый и верный Ванея, — тебя не обманывают.

Я послал людей разведать, кто эта женщина, и, едва дыша, едва шевелясь, смотрел, как она продолжает намыливать и соблазнительно омывать скругленные холмы и приязненные ложбины своего тела, в которых мне уже не терпелось попастись, ибо я мозгом костей моих ощущал, что ждать этой радости мне осталось недолго. Когда она наконец встала, голозадая, в своей кровельной ванне из обожженной глины, рот мой наполнился влагой. И все это время она искоса, вызывающе, призывно поглядывала на меня. Ни одна женщина до той поры не казалась мне столь прекрасной, да и с тех пор тоже, даже она. Я еще и не понял, что к чему, а уж корень мой отвердел. Я крепко прогладил его сквозь тонкое белое полотно моей летней рубахи. Мне не терпелось вонзить его в эту странную, не умеющую краснеть женщину. Кто же она? Кто она — это становилось для меня все менее важным, пока похотливые взоры наши не отрывались один от другого, пока я ждал известий.

В ту пору все в Вирсавии казалось вызывающим и странным. Наваждение ее тела не уменьшилось, когда она стала уже моей возлюбленной и я изучал ее с самого близкого расстояния. Отроду не видел я таких удивительных грудей: маленьких, с венчиками скорее розовыми, нежели окрашенными в тона палой листвы. Совершенно сверхъестественные глаза — синие. Не менее удивительны были и ноги: длинные, тонкие, стройные, соблазнительные. Сама же она — не знаю, как описать явление столь поразительное, — сама она была высока, почти с меня ростом, с обильным, но почему-то не казавшимся толстым задом. Не то чтобы крепко скроенная, ничего общего с женщинами восточной Европы. И носик — маленький, прямой, чуть вздернутый. Но при всех этих телесных странностях, смотреть на нее было приятно. В общем-то она была довольно хорошенькая. Неровный, непривычный цвет ее волос уже тогда отличался медовой ясностью — блеклые, будто солома, светлые пряди там и сям перемежались прожилками желтизны. Когда мы с ней поженились и я как-то раз застал ее прилежно экспериментирующей с кистями и веточками иссопа в стараниях преобразиться с помощью смешанных ею настоев вербейника и шафрана в блондинку, я наконец, ахнув, постиг, к чему стремилась Вирсавия: она стремилась обратиться в WASP — в белую протестантку англосаксонских кровей! Между Мелхолой и Вирсавией я переженился, почитай, на всей палитре. Хотя настоящей schwartze [11]у меня все-таки не было, разве Ахиноама с Маахой отличались достаточной смуглостью, позволявшей им сойти за таковых.

Как же Мелхола завидовала ей и как ее ненавидела! «Мятая задница» и все такое — ладно-ладно, Вирсавия в ту пору воистину притягивала взгляды и лучше какой угодно другой женщины мира знала, как ублажить мужчину. И несомненно знала также, как ублажить его заново, если на нее найдет такой стих. Ягодицы ее действительно несли следы некоторого напряга, поскольку она слишком часто пускала их в ход.