Женская собственность. Сборник

Взрослые крысы иногда вспоминали случаи из своей прошлой жизни. Вожак-полковник часто рассказывал, как он воевал в Афганистане и Чечне. У нас особый язык, как будто записанную пленку прокручивают с ускорением в тысячу раз и самый длинный рассказ умещается в несколько писков.

У вожака есть почти человеческое прозвище — кабан, он мощный и агрессивный.

— Он тупой, — сказал мне молодой самец по кличке прапор. Он служил вместе с кабаном в Чечне. — Нам устроили засаду. В ущелье подбили передний и задний танки. И закупорили. Надо было прорываться вперед или назад, а кабан приказал нам занять круговую оборону, нас и перебили.

— Здесь много ваших?

Я тогда собирал информацию.

— Только кабан и я, — ответил прапор. — Совсем непонятно, как там, наверху, распределяют наши души? Я всегда ненавидел крыс. Я их уничтожал всегда и везде и ядом, и крысоловками, а ночами я брал снайперскую винтовку с прицелом ночного видения и глушителем, устраивал засады. Иногда за ночь я убивал до десяти крыс.

И только теперь я понял, почему мою душу поместили в тело крысы. Я тоже ненавидел крыс. Ненавидел их гладкие быстрые тушки. И тоже устраивал засады. Над моей лоджией на первом этаже было вентиляционное отверстие, через которое крысы выходили из подвала. Я купил пневматическую винтовку с оптическим прицелом, занимал позицию в торце дома и, как только крыса показывалась, стрелял. Свинцовый шарик прошивал крысу, но эти твари оказались очень живучими, комендант иногда находил мертвых крыс с несколькими зарубцевавшимися шрамами от входных и выходных ранений. Через полгода крысы перестали пользоваться этим вентиляционным выходом.

И только тогда я понял, что душу человека помещают в ту тварь неразумную, которую он ненавидел и разумно уничтожал. Наверное, души охотников помещали в кабанов, лисиц, зайцев. Души трусливых и брезгливых женщин в змей, лягушек и ящериц. Линда не любила кошек и собак, считала, что они все покрыты лишаем и заполнены глистами. Вероятно, ее душу поместили в кошку или собаку.

А пока я был голоден. Несколько дней в подвале стояла вода, прорвало трубы, и мы были отсечены от всех известных нам проходов. Некоторые не выдерживали, пытались переплыть, не веря моим предупреждениям, и погибали. Я слышал шум мотора, откачивающего воду, и голоса слесарей. Я-то знал, что можно проскочить мимо одного человека, он всегда теряется при появлении крысы, но, если людей не меньше трех, шанс получить удар обрезком трубы или огромным гаечным ключом настолько велик, что лучше не рисковать, даже если промахнутся двое, один зацепит обязательно.

Я выждал, пока спала вода, слесаря ушли, и через вентиляционную трубу выпрыгнул на асфальт, метнулся в кусты на берегу пруда и притих.

По скоплению машин я понял, что сегодня суббота или воскресенье, все, кто мог, выбрались за город. Нестерпимо хотелось есть, если бы я был человеком, то прошел бы в свою квартиру, открыл холодильник, достал большой кусок чайной колбасы, бледно-розовый, с кружочками сала, отрезал ломоть черного хлеба с тмином, налил большую кружку чая с двумя или даже с тремя кусками сахара. Но я оставался крысой. И хотя до контейнера возле дома, куда складывали мусор, было не меньше тридцати метров, я чувствовал запах слегка тухлой ветчины, сыра рокфор и крабовых палочек. По-видимому, у кого-то испортился холодильник, и все это великолепие выбросили в контейнер. У этого контейнера мы собирались ночью, когда закрывали входную дверь. Щелчок кодового замка был как сигнал ракетой к атаке, и мы бросались к контейнеру.

Пробирались мы и в квартиры дома. Методы проникновения в квартиры были разработаны до меня. Надо подняться по стояку с водопроводными трубами, выгрызть дыру в фанерной дверце, через которую слесаря имели доступ к трубам, и выпрыгнуть на кухню. Крысы в моей квартире две зимы подряд прогрызали эту фанерную заслонку. Я и другие жильцы первого этажа перед фанерой стали ставить листы, покрытые алмазной крошкой, или обкладывали дверцу стекловатой. Если алмазная крошка или стекловата попадала в желудок крысы, она погибала через несколько часов.

Я предложил другой метод. По стояку мы добирались до кухонь второго или даже третьего этажа. Самые крупные самцы: полковник, боксер и я, отталкиваясь всем телом, ударяли в заслонку и выбивали крючок и даже щеколду. Раньше часто случалось, что, пройдя стояк, выбив заслонку и попав на кухню, крысы ничего не находили. Когда можно купить любые продукты, люди перестают делать запасы. Конечно, какие-то продукты хранились в холодильниках, но я сразу отверг попытки проникнуть в холодильники, особенно старые, с дверцами из толстого листового железа.

Я намечал квартиры целенаправленно, потому что знал всех жильцов дома. Молодые пары, которые имели машины, не делали запасов. Запасы могли быть, если в семьях жили свекрови или тещи, которые всю свою жизнь всегда запасались впрок.

Но были и квартиры, в которых жили одинокие старики. Их вывозили за город знакомые или родственники, и наверняка на их кухнях могли храниться недоеденные за лето крупы, макароны, сухари и сушки.

Я выбирал стояк с такими квартирами. Боксер с подрастающими самцами пытался пробиться в другие квартиры и почти всегда возвращался голодным и ободранным, потому что, тупо веря в свою силу, срывался в стояке иногда с нескольких метров.

Я почти смирился со своей жизнью, к тому же у крыс, в отличие от людей, нет моногамии. Наркоманки оказались игривыми и прелестными в любовных забавах, но чаще я спаривался с балериной, изящной и очень игривой. И все-таки я не мог забыть свою жену Линду. Я выскакивал из вентиляционной трубы и затаивался в траве, когда вечером возвращались купальщицы. Дом стоял так близко к каналу, что женщины шли с пляжа в купальниках или набросив халатики на голое тело. Я любил смотреть на высокую блондинку с оттопыренной попкой, напоминающую мне Линду, и с грустью думал, что никогда не лягу рядом с ней, еще прохладной после купания вверху и уже горячей внизу. Иногда я мечтал, что снова превращусь в человека, потому что если души людей переселяются в тела крыс, то души крыс могут переселиться в тела людей, ведь очень много людей похожи своим характером и даже внешностью на крыс, свиней и собак. Но в следующей жизни я мог стать муравьем, травой или в лучшем случае деревом, потому что невозможно заниматься непрерывным перераспределением душ, а сосной можно не заниматься полсотни, а дубом лет двести.

Я встретил Линду весной, когда еще не стал вожаком. Возле баков с отходами я увидел щенка фокстерьера, маленькую сучонку с проплешинами от стригущего лишая в свалявшейся шерсти. Я бы не узнал, если бы не ее запах. Мокрая шерсть щенка пахла волосами Линды. Я любил запах влажных волос Линды, когда она выходила из ванной.

Наша стая пронеслась мимо щенка. Она даже не тявкнула, не сделала и попытки подойти к бакам и, наверное, уже знала, что там, где прошла стая в десять крыс, ничего съедобного кроме хлеба, испорченного кислой подливой, не остается.

Когда мы возвращались, я как бы случайно обронил кусок жирной свинины, люди все меньше ели жирного, боясь отложения холестерина в крови. Мы ничего не боялись, потому что нагулянный за лето жир сжигался в нашем теле в холодные и голодные зимние месяцы.

Я оглянулся. Сучонка, схватив кусок и поджав обрубок хвоста, неслась в кустарник, чтобы спокойно съесть свинину. Ей было несколько месяцев, явно осенний помет. Как она пережила зиму, я никогда не узнаю. То ли в стае брошенных, одичавших собак, то ли в одиночестве на какой-то даче, где ее подкармливали раз в неделю, в субботу или воскресенье. Может быть, находились сердобольные тетки, которые оставляли ей еду перед отъездом в Москву, но все равно она вряд ли ела больше чем один раз в три дня и к весне отощала и запаршивела вовсе.

Я не знаю, узнала ли она меня, но на следующий день я увидел ее снова, когда мы возвращались от баков с пищевыми отбросами. И я снова, пробегая мимо, на этот раз обронил кусок старой жилистой курицы. Она схватила кусок, но не убегала. Я смотрел в ее карие, такие знакомые глаза и говорил ей, что люблю и помню ее и что она теперь может не беспокоиться, я всегда буду ей оставлять лучшие куски. Она, наверное, не понимала моего крысиного языка, но заскулила так жалобно, что я почти понял. В прошлой жизни, когда она обижалась, так же жалобно повторяла: «Но почему? Почему?»