Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства(СИ)

Увидев расстрел своего отца, скрылся в густой кукурузе и шестнадцатилетний Сяня Ткачук, живший в самой верхней части села.

Шеренга сельчан становилась все длиннее.

- Айн, цвай, драй... ...нойн, цэйн! - и ствол пистолета уперся в грудь Макара, моего двоюродного брата, сына тетки Марии. Солдаты выдернули его из шеренги, как горошину из стручка. Ноги не шли. Волоком его втолкнули в группу обреченных. Кто-то поддержал, помог устоять на ногах ошалевшему от страха подростку.

Раннее развитие не по годам сослужило Макару плохую службу. Рослого, уже бреющегося подростка швырнули в шеренгу, в то время, как согнанные в центр села, его сверстники наблюдали за происходящим со стороны.

В это время раздался крик:

- Varten Sie! Nicht schieben! Mein Iunge Schuler! ( Подождите! Не стреляйте! Этот мальчик мой ученик! ).

Учитель сельской школы Шаргу подбежал к офицеру, продолжая убеждать отпустить мальчишку. Офицер нехотя сделал разрешающий жест. Из группы обреченных Макара швырнули в стайку подростков, стоящих на обочине дороги.

Очередь на падение в никуда сместилась вправо на одного. И сразу же в головах ожидающих своей участи сельчан на одного сместились, перемешиваясь, а потом снова разделяясь, как масло с водой, безысходность положения и надежда на спасение. На счет "Цэйн" расстреляли другого...

И снова. "Айн". "Цвай!" - пистолет офицера уперся в грудь моего двадцатитрехлетнего отца. Его, в числе доброго десятка сельчан, два немецких солдата заставили выйти из погреба наших соседей Гусаковых, угрожая в случае неповиновения бросить туда гранату.

- Цэйн! - пистолет гитлеровского офицера нацелился в грудь одного из братьев Брузницких. Солдаты рывком швырнули его в группу приговоренных. В тот день расстреляли пятерых из многочисленной родни Брузницких. Из них три родных брата.

Когда раздались выстрелы и, как подкошенные, мужчины стали валиться на землю, в толпе женщин раздался сначала одинокий, а затем один общий вой, казалось, перекрывающий звук автоматных очередей.

Тетка Мария возилась во дворе, когда ей сообщили, что Макар попал в группу, подлежащих расстрелу сельчан и, возможно, уже расстрелян. Слыша выстрелы в центре села, она побежала, задыхаясь, схватившись за голову. Прибежав на шлях, тетка Мария стала высматривать Макара среди груды тел расстрелянных односельчан. В это время кто-то тронул ее за руку. С трудом отрывая взгляд от кучи тел, тетка повернулась. Перед ней стоял живой и невредимый Макар. Кивая на теткины руки, он спросил:

- Это что, мама?

Тетка Мария подняла руки. В каждой руке она держала клочья собственных вырванных волос...

В это же время по селу продолжали рыскать гитлеровцы в поисках советских диверсантов-наводчиков. В верхней части села, рассказывала мама, в глубокую канаву возле Чернеева колодца стали сгонять женщин и девушек. Со стороны долины вели большую группу мужчин.

Дядя Петро, муж тетки Марии, сидевший на завалинке, услышал крики:

- Немцы идут!

Ему, видимо, захотелось посмотреть, какие они - немцы? Опираясь на палки-костыли, вышел к калитке. Дядя Петро, тяжело больной костно-суставным туберкулезом, передвигался с трудом. Одет он был в грубую домотканую холщовую рубаху, окрашенную теткой Марией в красный цвет. Дядя Петро стоял в проеме калитки, опираясь на палки.

Немцам показалось, что он закрывал собой вход во двор. А тут еще и красная рубаха, олицетворявшая собой символ коммунизма. Старший что-то скомандовал и один из солдат грубо обыскал карманы инвалида. В кармане была опасная бритва, которая в то время была одной из самых ценных вещей в бедняцком хозяйстве.

Этого было достаточно, чтобы с криком "Партизан!" винтовочный выстрел разорвал грудь дяди Петра вместе с красной рубахой. Смерть, витавшая в тот день над подворьем, наконец, нашла свою жертву. Тетка Мария осталась вдовой, а мальчишек на всю оставшуюся жизнь накрыла своим черным крылом безотцовщина. В сорок первом тетке Марии было немногим более тридцати лет...

Вечером после расстрела всю ночь бушевала сильнейшая гроза. С неба лились бесконечные потоки воды. Казалось, сама природа была возмущена ничем не оправданным злодеянием. Бешеные потоки мутной воды унесли с места расстрела тела убитых.

Мама рассказывала, что под мостик у наших ворот мчащийся грязный поток затянул тело одного из убитых братьев Брузницких - Михаила. Снаружи остались лишь ноги, обутые в желтые ботинки. По ним, обезумевшая от горя, мать опознала одного из убитых ее сыновей.

Затем долгие четыре года войны. Четыре года оборванного и голодного детства. На уже убранных чужих огородах собирали мелкую, чуть больше горошины, картошку. Праздниками были дни, когда, наиболее хозяйственный из братьев, Штефан приносил домой убитого дикого голубя, а то и зайца.

Четыре года страха за подростков сыновей. Неугомонные, они приносили домой патронташи, немецкий штык, плоскую немецкую баклажку. Макар приволок откуда-то немецкий зеленый велосипед с красными каучуковыми шинами. Тетка Мария жила в постоянном страхе. В окрестных селах то и дело погибали подростки, подрываясь на найденных снарядах. Не обошла беда и Елизаветовку. Пытаясь вытащить из снаряда капсюль, погиб самый младший из братьев Брузницких.

В сорок восьмом призвали Макара. Еще не пришел со службы Макар, призвали Штефана. Оба были на службе, когда ушел служить на флот самый младший - Иван...

- Уже вечереет. Пойду, проведаю солдата, - сказал отец, потянувшись за фуфайкой.

- Нечего тебе сегодня там делать! - раздался из сеней мамин голос. - Человек четыре года не был дома. Ребенок Штефана может узнает, а может и не узнает. Пусть хоть привыкнет. Пойдешь завтра. Да и хлеб как раз я завтра пеку. Возьмешь свежий и пойдешь, как люди.

Говоря о ребенке, мама имела в виду Таю, дочь Штефана, мою двоюродную племянницу. Когда Штефана призывали в армию, ей было около двух лет.

На следующий день далеко пополудни, мама завернула в рушник еще теплый каравай. Отец налил самогон в бутылку и тщательно укупорил ее кукурузным кочаном. Мама сняла с теплой печи мои черные валенки, обшитые понизу такой же черной кожей. Отец сунул в карман широченных суконных галифе бутылку, взял за узел рушник с хлебом и мы с отцом пошли до горы.

До горы - это значит в верхнюю часть села. Издавна село условно делили на три части. Гора - верхняя часть села до Чернеева колодца. Середина - все, что ниже Чернеева колодца до Маркова моста. От Маркова моста и ниже, до конца села, до подворья Ганьки Фалиозы, дочки легендарной Домки справа и Ивана Деменюка слева раскинулась долина.

Сама долина также не была унитарной частью села. От широкого подворья Довганей слева и от такого же огромного двора Климовых справа, за старой дорогой, ведущей когда-то через Елизаветовку из Плоп в Боросяны, разместилась часть села, почему-то названная Бричевом.

Когда мы подошли к дому Штефана, было видно, что окно, выходящее на улицу, светилось гораздо ярче окон соседей. Заставив поочередно поднимать ноги на ступеньки крыльца, отец сначала долго обметал мои валенки. Потом свои. Вошли в длинный узкий коридор. Направо за дверью слышались возбужденные голоса.

Щелкнув клямкой, отец открыл дверь. Мы вошли. Отец поздоровался со всеми, обнялся со Штефаном. В комнате было несколько человек. Наш сосед Николай Гусаков, Вишневский Сяня с женой Марушкой, Клименчук и сосед напротив Климов Владимир, которого в селе называли Ладуня.