Нежность волков

— Не я пришел к тебе, помнишь? — охрипшим голосом выкрикивал Фрэнсис, как уже много раз прежде. — Я не просил об этом! Ты сделал меня таким… Ты!

— И я бы желал, чтобы глаза мои никогда на тебя не глядели. Господи, как ты мне надоел! — А потом Лоран сказал: — Во всяком случае, это уже неважно. Я уезжаю. Надолго. Не знаю, когда вернусь.

Фрэнсис недоверчиво уставился на него:

— Прекрасно. Говори, что хочешь.

— Я уезжаю на следующей неделе.

Маска гнева упала с лица Лорана, и Фрэнсисом овладело леденящее, мучительное чувство: это правда. Лоран отвернулся, чем-то занявшись.

— Может, хоть тогда ты придешь в себя, а? Найди себе красивую девчонку.

Фрэнсис с трудом сдерживал слезы. Все тело его охватила лихорадочная слабость. Лоран уезжает. Все кончено. Он не понимал, как можно испытывать такую боль и оставаться живым.

— Эй, не вешай носа. Ты действительно славный малый.

Лоран увидел его лицо и притворялся добреньким. Это хуже самой непристойной брани и резких замечаний.

— Пожалуйста. — Фрэнсис сам не знал, что собирается сказать. — Пожалуйста, не говори этого сейчас. Просто уезжай, в любое время, но не говори этого сейчас. Пусть все продолжается, пока…

Возможно, Лоран тоже устал, а потому просто пожал плечами и улыбнулся. Фрэнсис подошел и обнял его. Лоран похлопал его по спине, скорее по-отцовски, нежели как-нибудь еще. Фрэнсис вцепился в него, желая найти в себе силы уйти и еще больше желая вернуться в лето прошлого года, ушедшее навсегда.

«Мой любимый, которому я осточертел до смерти».

Он остался в ту ночь, но так и не заснул, прислушиваясь к дыханию лежащего рядом Лорана. Он ухитрился встать и одеться, не разбудив его, хотя, прежде чем уйти, наклонился и нежно поцеловал его в щеку. Лоран не проснулся или сделал вид, что спит.

А потом, две недели спустя, Фрэнсис стоял в темной хижине и глядел на теплую пустую оболочку, лежащую на кровати.

И помоги ему Бог, если второй его мыслью не было: «О, любовь моя, ты не можешь оставить меня сейчас».

ПАГУБНОСТЬ ДОЛГИХ РАЗДУМИЙ

~~~

Давным-давно, когда Стеррок искал Эми и Еву Сетон, он сидел в баре, очень похожем на этот, и потягивал пунш с виски в обществе молодого человека, с которым только что познакомился. Прежде он уже слышал о Каонвесе, и ему польстило желание индейца встретиться с ним. Каонвес оказался высоким эффектным могавком, пытавшимся пробить себе дорогу в журналистике. Несмотря на ум и талант, он оказался зажат между двумя мирами и, казалось, не мог определить свое место в этой жизни. Это явствовало даже из его одежды, в тот раз во всем следующей моде — визитка, цилиндр, башмаки с пуговицами и тому подобное. Его вполне можно было назвать щеголем. Но в последующие встречи он то облачался в оленьи шкуры, то носил чудной гибрид обоих стилей. Язык его также колебался между гладким английским просвещенного человека — как при первой встрече — и высокопарной манерой речи, которую он, похоже, ощущал более «индейской»; все зависело от того, с кем он общался. Стеррок был рад поболтать о журналистике, но вдобавок надеялся, что этот человек окажется полезным в его расследовании. У Каонвеса была масса знакомых, он постоянно находился в разъездах, беседуя с людьми, — в общем, был из тех, кого в правительстве Торонто называют смутьянами. Поскольку Стеррок тоже относился к смутьянам, они отлично поладили.

Стеррок рассказал ему о поисках девочек. Он уже чуть ли не год занимался этим делом и к тому времени почти потерял надежду на успех. Каонвес, как большинство жителей Верхней Канады, слышал об этом деле.

— A-а… Две девочки, похищенные злобными индейцами.

— Или съеденные волками, как я начинаю верить. Тем не менее их отец готов всю Северную Америку перевернуть сверху донизу.

Он рассказал Каонвесу, что объездил индейские поселения по обе стороны границы, встречался с разными знакомцами и уважаемыми людьми, которые помогали ему прежде. Но так и не услышал ничего полезного.

Помолчав, Каонвес пообещал расспросить тех, кого встретит: как должно быть известно Стерроку, случается, что ответ (как его собственная манера речи и одежда) зависит от того, кто сидит за столом напротив тебя.

Через несколько месяцев Стеррок получил весточку от журналиста. Оказавшись на Лесном озере, он услышал, что Каонвес всего в нескольких милях оттуда. На этот раз он был одет в индейском стиле, и речь его изменилась. Он был расстроен бесплодными попытками напечататься в белой прессе. Стерроку он показался человеком с переменчивым характером, который вполне может пропасть без надлежащего поощрения. Он предложил прочитать некоторые из статей Каонвеса и что-нибудь ему посоветовать, но на этот раз индеец не проявил никакой заинтересованности.

Тогда-то и зашел у них разговор о древней индейской цивилизации, более развитой, чем та, что пришла ей на смену. Каонвес весь загорался, рассуждая об этом, и Стеррок, хотя ни во что подобное не верил, поневоле увлекся чужим энтузиазмом. После этого он лишь однажды видел Каонвеса, несколько месяцев спустя, близ Кингстона, и говорили они недолго; у Стеррока сложилось впечатление, что тот много пьет. Однако в эту последнюю встречу у Каонвеса появились новости. Он говорил с вождем одного из племен чиппева, обитавшего в районе Беркс-Фолс, а тот слышал о белой женщине, живущей с индейцами. Вот и все, но след не хуже многих других следов, которые куда-нибудь да выводили.

Через несколько недель они с Сетоном отправились в маленькую деревню, откуда после долгих переговоров их доставили в лагерь индейцев на встречу с девушкой. Уже более шести лет прошло с тех пор, как пропали девочки, и три с тех пор, как от загадочной болезни, которую обычно зовут разбитым сердцем, умерла миссис Сетон. Стеррок всегда сочувствовал Чарльзу Сетону; горе не оставляло того, словно ужасная рана под тончайшим слоем зарубцевавшейся ткани. Но это ожидание было еще хуже, если что-то может быть хуже. Сетон едва ли слово вымолвил с тех пор, как они покинули деревню, лицо у него стало белое как бумага. Он выглядел совершенно больным и заранее мучился незнанием того, кем из его дочерей может оказаться эта девушка: Еве теперь должно быть семнадцать, Эми девятнадцать, но никто, похоже, не знал, сколько лет той, к кому они едут. Имя тоже было неизвестно; вернее, теперь у нее было индейское имя.

Стеррок старался разговорить Сетона, напоминая ему, что девушка, если это вообще его дочь, должна была сильно измениться. Сетон утверждал, что узнает ее, несмотря ни на что.

— Пока я жив, не забуду мельчайшей черточки их лиц, — говорил он, глядя прямо перед собой.

Стеррок деликатно гнул свое:

— Просто удивительно, как иные меняются. Я видел родителей, не узнававших собственных детей даже после короткого пребывания у индейцев. Дело здесь не только в лице… речь обо всем. Как они говорят, как двигаются, какие они.

— Все равно я их узнаю, — настаивал Сетон.

Они спешились чуть в стороне от вигвамов и оставили лошадей пастись. Их проводник подошел к самому большому вигваму и заговорил на языке чиппева. Из вигвама вышел седой старик. Проводник перевел ответ:

— Он говорит, что девушка ушла с ними по доброй воле. Он хочет знать, собираетесь ли вы забрать ее.

Стеррок вмешался, прежде чем заговорил Сетон:

— Мы не собираемся заставлять ее что-либо делать против желания, но она дочь этого человека, и он хочет с ней побеседовать. Он искал ее много лет.

Старик кивнул и повел их к другому вигваму. Минуту спустя он жестом пригласил их внутрь.

Они сели и некоторое время ничего не могли разглядеть. Здесь было тесно, темно и дымно, и лишь постепенно они различили две фигуры, сидящие напротив: мужчину и женщину чиппева. Чарльз Сетон испустил тихий вздох, напоминающий мяуканье, и уставился на женщину, почти девочку. Лицо у нее было смуглое, глаза темные, а волосы длинные, черные и блестящие от сала. Она была одета в кожаную блузу и завернута в полосатое одеяло, хотя день был теплый. На них она не смотрела. На первый взгляд она ничем не отличалась от девушек чиппева. Стеррок решил, что молодой человек рядом с ней — ее муж, хотя их не представили. После первого восклицания Сетон не издавал ни звука. Он сидел с открытым ртом, но слова будто застревали в горле.