Жена Гоголя и другие истории

Близилось утро. Несмотря на страхи, распространившиеся в доме, суматоха и волнение продолжались. Гремели выстрелы, раздавались монотонные заклинания и всхлипывания барона, всюду сновали тени. И вот откуда-то из темных недр виллы донесся крик ужаса. Криков я в ту ночь наслушался немало, но этот не походил на остальные: в нем были призыв о помощи и... даже не знаю... достоверность, что ли? Наверное, все уловили это отличие, потому что поспешили на крик: кто осторожно, ощупью, а кто не разбирая дороги. Я тоже, позабыв об угрожавшей мне опасности, невольно бросился туда. Люди громко перекликались, требовали огня.

Долго не могли найти пробки. Наконец свет воссиял, воистину ослепительный после такой темноты, застигнув меня, что называется, без всякого прикрытия (на бегу я потерял простыню). К счастью, все уже спустились по лестнице, ведущей из передней в подвал. Конечно, когда вывинчивали пробки, не все светильники в доме были зажжены, но фонарь в передней горел — деваться некуда. И если, несмотря на это я все-таки побежал туда, значит, причина была очень серьезная. Я хочу сказать, что уже предполагал — как ни страшна была догадка, — что я там увижу. Иными словами, я долженбыл это увидеть. Пункт наблюдения я нашел довольно удачный: тяжелая дверь в подвал была прикрыта неплотно, и в щель между створкой и косяком хорошо просматривалась вся сцена, поскольку лестница сразу за дверью продолжалась еще одним коротким маршем.

Подвал не представлял собой ничего особенного, обычный сводчатый потолок, просторное помещение, холод и относительная чистота; прикрепленная к потолку лампочка была оплетена густой паутиной. Однако обстановка несколько удручающая, жутковатая — быть может, потому, что почти у самых моих ног лежал труп мужчины. Чей? Лоренцо — чей же еще? Он лежал ничком, куртка небрежно накинута на плечи, волосы как-то странно всклокочены. Пятно крови, не очень большое и уже застывшее, было почти в самом центре спины, чуть-чуть слева. Должно быть, смерть наступила примерно час назад, хотя не знаю, почему я так решил. И если подпалины вокруг раны не были плодом моей фантазии, то надо думать, стреляли в упор.

Возле тела стояли полукругом все персонажи этой истории с окаменелыми от растерянности, известково-бледными или пепельно-серыми лицами. Глаза у всех прищурились от света, что придавало им какой-то осовелый вид. Тут же присутствовали и призраки: кто-то совсем сбросил белое одеяние, другие откинули его с лица или повесили на руку.

Сперва царило молчание, потом заговорили и засуетились все вместе. Барон, безусловно, остался верен себе. Его, как всегда, раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, возмущение против тех, кто осмелился поднять его на смех, с другой — искреннее сожаление и отчаяние по поводу происшедшей трагедии; если раньше в голове у него была путаница, можно себе представить, что в ней творилось теперь.

— Кто, кто это сделал?! — истерически вопил он. — Ну, признавайтесь же, кто это сделал, как, почему? Ах, мой бедный друг! О, я вас ненавижу, всю жизнь буду ненавидеть. Что вы стоите, надо же что-то делать, в конце концов!.. Я знаю, это они, это кто-нибудь из них... — И все в таком же духе.

А гордая, непокорная Марта тоже была среди них; она единственная сохраняла самообладание. Неподвижное, суровое, словно выточенное из камня лицо, ни единой слезинки в глазах, с мрачной скорбью устремленных на холодное тело любимого.

Наконец кто-то вспомнил о полиции. Н-да, если сюда нагрянет полиция, я, кроме всего прочего, могу схлопотать еще обвинение в убийстве. Пришел момент действительно уносить ноги. К тому же они начали сновать туда-сюда, и мне никак нельзя было задерживаться там дольше. Да и до рассвета, как я уже сказал, осталось немного.

Полиция! А как бы, спрашивается, она во всем разобралась? Я один знал, что там произошло, остальные и понятия не имели. Так или иначе, тщетно в последующие дни я пролистывал газеты. Должно быть, из уважения к графу и его близким дело решили замять. Вообще, наши благословенные газеты редко сообщают правду, какой она предстает очевидцам, а вы знаете, как людей моей профессии подчас раздражает такое замалчивание.

Так вот, я один все знал, и вы, наверно, скажете, что мог бы — даже более того, обязан был — заявить о случившемся. Ну, знаете, господа, если б я делал все, что обязан, то не имел бы счастья вам это рассказывать. Нет уж, я дал себе зарок не впутываться в чужие дела, благодаря чему и достиг нынешнего благополучного и — да-да! — почетного положения. Разве история, которую я вам поведал, не говорит о том, что я не имею обыкновения вмешиваться в судьбы других людей? По-моему, это самое честное и самое мудрое правило.

Ну вот, теперь и вы правду знаете. Но я не думаю, что по прошествии стольких лет в ком-нибудь из вас проснется гражданская совесть. Да и неизвестно, что сталось с теми людьми. Кое-кого, наверное, уж нет в живых. Только про Марту я случайно знаю! Эта знатная старая дева по-прежнему живет в своем родовом имении, теперь уже совсем одна.

Ну ладно, хватит. А то я чуть было не ударился в поэзию; пора снова приниматься за работу.

Перевод И. Смагина

ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ МАРИИ ДЖУЗЕППЫ

«Когда я, случается, иду гулять «на верхотуру», как принято говорить в нашем городке, и прохожу мимо ворот кладбища, то не могу не думать о Марии Джузеппе». Ну и прекрасно, хотя я, разумеется, не претендую на то, чтобы и другие ее помнили, даже в ложном обличье героини старого, забытого рассказа, того, первого, который начинается только что приведенными словами. В ложном? Да не до такой уж степени, в чем вы сами сможете убедиться. Именно потому, что последующие события придали развязке того рассказа зловеще пророческий смысл, я и решаюсь о нем напомнить.

Итак, начнем с прецедента, то есть с самого рассказа. Там один никчемный тип, или психопат, или и то, и другое вместе описывает свое праздное и пустое существование и свои отношения с целомудренной, набожной служанкой родом из деревни, некрасивой и уже в возрасте, к которой он, как можно предположить, питает противоречивые чувства, от влечения до отвращения. Она является его жертвой, но одновременно и палачом — ситуация весьма распространенная в художественной прозе. Эти двое живут в провинциальном городке, в большом старом доме (дом, как и тип героя, в котором каждый имеет право узнавать автора, — постоянная и неизбежная примета сочинений последнего). Все мелкие безымянные (порой им и названия-то пристойного не подберешь) эпизоды, составляющие день этого Джакомо, все его необходимое, но от этого не менее раздражающее и отчаянное безделье тяготеют к упомянутой Марии Джузеппе как к естественному центру. Рассказ, обращенный, как говорится, вовнутрь и не поддающийся даже приблизительному изложению, неуклонно движется, не без отступлений, конечно, но все же сохраняя достаточно сжатую форму, к своей развязке. То, что может показаться логичным — и в какой-то мере таковым является, — было, однако, задумано как исход крайне абсурдный и неожиданный и предложено читателю почти как предел невозможного: я имею в виду изнасилование Марии Джузеппы. При этом выходит, что оно окончилось для нее трагически; более того — рассказчик, не вдаваясь в объяснения, прямо признает себя виновным в ее смерти.

А теперь перейдем от смутных фантазий невысокого полета к реальности. Так вот, Мария Джузеппа, чья внешность и отдельные недостатки характера описаны в том рассказе вполне достоверно, была святой. Тот, кто сказал: в чистой душе ищу себе приюта, пожалуй, лучше места вовек не нашел бы. Когда я ей говорил, что она безобразна, она отвечала, ничуть не смущаясь: такой меня создал Господь. Хотя она иногда и повторяла то, что внушал ей поп, но верила искренне, без корысти и расчета, которые так осквернили католическую религию. Мало того: она верила в неупокоенные души, в полночных призраков и прочую ерунду, выдуманную теми, кто горазд был посмеяться над ней. Не истолкуйте мои слова превратно: эта святая простота, можно сказать, агнец божий, не была невинна в том смысле, какой вкладывают в это понятие русские. Мария Джузеппа была такой не от недостатка ума, не от невежества, а из природной добродетели, что свойственна поэтам и служит мишенью для насмешек толпы. Мир представлялся Марии Джузеппе волшебным калейдоскопом, и для нее в этом мире не было ничего невозможного. А в глазах моей твердокаменной родни ее чистосердечие было синонимом мракобесия «беспросветной тупости», слепого и рабского подчинения воле духовника и всех, кто «кровно заинтересован в невежестве народа», препятствия «на пути к прогрессу цивилизации», попрания «элементарных норм гигиены» и уж даже не могу придумать, каких еще пороков. Словом, мои сородичи полагали, что такие существа, как Мария Джузеппа, из-за суеверного страха перед геенной огненной не способны рационально мыслить. Мне жаль вас, мои дорогие, вы не поняли, что Мария Джузеппа никому и ничему не подчинялась, кроме как установленному ею самой внутреннему закону, вы даже не заметили, как ваш запутавшийся в рационализме рассудок покорило простое сияние ее прекрасной души, и раз уж на то пошло, с неуловимым торжеством отмечаю я, беспросветно тупы оказались вы, а не она.