Мандолина капитана Корелли

«Будучи сокровищем, остров со времен Одиссея стал игрушкой великих, властных, плутократичных и одиозных. Не склонные к философствованию римляне, не искушенные ни в каких искусствах, кроме управления рабами и военных завоеваний, разграбили город Сами и вырезали его население, героически сопротивлявшееся четыре месяца. Так началась долгая и прискорбная история перехода острова из рук в руки в качестве дара; в то же время он постоянно подвергался набегам корсаров со всех многочисленных уголков злонамеренного Средиземного моря. Таким образом, остров разграблялся до бесконечности, а ведь его прославленный музыкант Меламп завоевал приз Кифары на Олимпийских играх аж в 582 году до нашей эры. Со времен римлян единственной наградой нам была возможность выжить».

Доктор остановился и поднял с пола трубку, забыв, что только что отрекся от нее навсегда. Всё та же проблема: это не столько история, сколько горестное стенание. Или тирада. Или филиппика. Его поразила внезапно возникшая мысль: быть может, дело не в том, что он не умеет писать историю, а в том, что сама История невозможна. Довольный глубинным смыслом этой мысли, он вознаградил себя глубокой затяжкой из трубки, что снова вызвало неудержимый припадок мучительного кашля и чиханья.

Он в ярости вскочил со стула, собираясь переломить трубку пополам, и действительно чуть не сломал, но его вдруг охватило смятение. Ведь Бросить Курить – столь же невообразимо, как История. Ясно – придется достичь своего рода соглашения с трубкой. Он позвал Пелагию, тщательно выскребавшую ложкой гущу из чашек с утренним кофе, чтобы использовать ее еще раз. Ситуация с кофе была столь же ужасна, как и табачный кризис.

– Дочь, – сказал он, – разведи немного меда в бренди и смешай с этим табаком. В таком виде он просто невыносим. От него ужасно чихаешь.

Пелагия, поморщившись, взглянула на него и взяла протянутую жестянку. Она уже собралась уйти, когда отец добавил:

– Подожди, не уходи, я должен кое о чем поговорить с тобой.

Доктор и сам удивился. «О чем это я хочу поговорить с ней?» – спросил он себя. Какие-то впечатления, которые требовалось обсудить, набирались будто по крупицам, но еще не закрепились в форме мыслей.

Пелагия села напротив, прибрав выбившиеся волосы, привычно спадавшие ей на лицо, и спросила:

– В чем дело, папакис?

Доктор посмотрел на нее. Она сидела, положив руки на колени, в глазах мелькало ожидание, а на губах играла сдержанная улыбка. Ее миловидная чистота напомнила ему, что он хотел сказать. Любого настолько милого и непорочного человека, а его дочь – особенно, совершенно очевидно, можно втянуть в зловредные проступки.

– От моего внимания не укрылось, Пелагия, что ты влюбилась в капитана.

Лицо ее мгновенно залилось краской – похоже, это совершенно шокировало ее, и она начала заикаться.

– В к-капитана? – глупо повторила она.

– Да, в капитана, нашего незваного, но очаровательного гостя. Того, что играет на мандолине при лунном свете и приносит тебе итальянские сласти, которыми ты не всегда находишь нужным поделиться со своим отцом. Последний – это тот, кого ты считаешь и слепым, и тупым.

– Папакис!.. – возразила она, слишком ошеломленная, чтобы добавить к этому восклицанию хоть какое-то членораздельное завершение.

– У тебя даже шея и уши покраснели, – заметил доктор, наслаждаясь ее замешательством и нарочно подливая масла в огонь.

– Но, папакис…

Доктор бурно замахал своей трубкой.

– Нет, в самом деле, этот момент даже не стоит отрицать или обсуждать, потому что всё совершенно очевидно. Диагноз поставлен и подтвердился. Нам следует обсудить, что это означает. Кстати, мне ясно, что он тоже влюблен в тебя.

– Он этого не говорил, папас. Тебе нравится дразнить меня? Я начинаю очень сердиться. Как ты можешь такое говорить!

– Вот это характер! – произнес он удовлетворенно. – Это моя дочка!

– Я тебя стукну – правда стукну!

Доктор наклонился и взял ее руку. Она отвела взгляд и покраснела еще сильнее. Так типично для него – довести ее до крайнего возмущения, а потом нежным жестом выпустить из нее весь пар. Отец непредсказуем, просто какая-то мешанина – в одну минуту безапелляционные приказания, в следующую – хитрость и лесть, а еще через минуту – надменность и аристократическая невозмутимость.

– Я – врач, но я еще и человек, который прожил большую жизнь и все это видел, – сказал доктор. – Любовь – разновидность слабоумия с весьма определенными и часто повторяющимися клиническими симптомами. Вы краснеете в присутствии друг друга, вы оба болтаетесь в тех местах, где надеетесь увидеть друг друга, вы оба слегка косноязычны, оба необъяснимо и слишком долго смеетесь, ты становишься прямо до тошноты девчонкой, а он – абсолютно нелепо галантным. К тому же, ты немного поглупела. На днях он преподнес тебе розу, и ты положила ее между страниц моего справочника по симптомам. Если бы ты не была влюблена и имела немного соображения, ты засушила бы ее в какой-нибудь другой книге, которой я не пользуюсь ежедневно. Полагаю, весьма уместно, что роза обнаружена в разделе, касающемся эротомании.

Пелагия предчувствовала, что надвигается крушение всех ее сладких мечтаний. Ей припомнился доверительный совет тетушки: «Женщине, чтобы добиться своего, нужно либо плакать и пилить, либо дуться. Она должна быть готова проделывать это годами, потому что все мужчины в семье считают ее собственностью, которой могут как угодно распоряжаться, а сами – как камни, и требуется много времени, чтобы подточить их». Пелагия попробовала заплакать, но ей не дало возраставшее смятение. Она неожиданно встала и так же резко села снова. Перед ней разверзлась пропасть, и полчища турок в образе ее отца собирались столкнуть ее с обрыва. Казалось, его бесстрастное вскрытие ее души изгнало очарование из нарисованного образа. Доктор Яннис, уже раскаиваясь в своем грубом юморе, решился на сочувствие из-за одного лишь обстоятельства: стоял прекрасный день. Доктор сжал руку дочери. Пальцем другой руки он покручивал кончик уса и невозмутимо наблюдал, как Пелагия пытается выдавить из себя слезинку. А потом начал пространный монолог:

– Жизненный факт – доброе имя семьи коренится в поведении ее женщин. Не знаю, почему это так, – возможно, где-то дела обстоят иначе. Но мы живем здесь, и я обозначаю этот факт с точки зрения ученого, так же как отмечаю, что в январе на горе Энос лежит снег, а у нас отсутствуют реки.

Дело не в том, что мне не нравится капитан. Конечно, он слегка сумасшедший. Это очень просто объясняется тем обстоятельством, что он – итальянец, но он не настолько безумен, чтобы казаться совершенным посмешищем. На самом деле, он мне очень нравится, а то, что он божественно играет на мандолине, в значительной степени примиряет меня с тем, что он иностранец. – Тут доктор подумал, будет ли конструктивным раскрыть свое предположение, что капитан страдает геморроем; разоблачение физических несовершенств и немощей часто бывало сильнодействующим противоядием любви. Из уважения к Пелагии он решил этого не делать. В конце концов, не следует швырять собачье дерьмо в постель Афродиты. Он продолжил:

– И ты должна помнить, что обручена с Мандрасом. Ты помнишь это, не так ли? Формально капитан – враг. Ты можешь представить себе мучения, которым подвергнут тебя другие, когда придут к выводу, что ты отвергла любовь греческого патриота, предпочтя захватчика, угнетателя? Тебя будут называть коллаборационисткой, фашистской шлюхой, а то и хуже. Люди будут бросать в тебя камни и плевать – тебе ведь это известно, правда? Тебе придется уехать в Италию, если ты захочешь оставаться с ним, потому что здесь тебе будет небезопасно. Ты готова покинуть этот остров и этот народ? Что ты знаешь о жизни там? Думаешь, итальянцы умеют готовить мясной пирог и у них есть церкви в честь святого Герасима? Нету и не умеют.

И еще одно. Любовь – временное помешательство, она извергается, как вулкан, а потом стихает. И когда она утихнет, приходится принимать решение. Нужно решить, сплелись ли ваши корни настолько, что и представить невозможно, чтобы вы когда-нибудь разлучились. Потому что это – любовь. Не затаенное дыхание, не возбуждение, не обещания вечной страсти, не поминутное желание спариваться. Это не значит лежать ночью без сна, представляя, что он целует каждую складочку твоего тела. Нет, ты не красней, я говорю тебе о том, что происходит на самом деле. Очень просто «быть влюбленным», это каждый дурак может. Подлинная любовь – то, что остается, когда перегорит влюбленность, это – и искусство, и счастливый случай. У нас с твоей матерью так было – у нас были корни, что проросли друг в друга под землей, и когда весь красивый цвет облетел с наших ветвей, мы обнаружили, что мы – одно дерево, а не два. Но иногда лепестки опадают, а корни не переплелись. Представь только, что ты бросаешь свой дом и свой народ и через полгода, год, три года понимаешь, что у деревьев не было корней и они рухнули. Вообрази свое одиночество. Представь, что это будет за тюрьма.