Душераздирающее творение ошеломляющего гения

Но Бет, которая теперь стала кандидатом в бакалавры, в последнее время слишком занята. Мы видимся с ней все реже, и это довольно тяжело, хотя даже год назад было бы намного тяжелее. Тоф уже в том возрасте, когда я могу оставить его на несколько часов одного, а поскольку от дома до школы всего двенадцать кварталов, он ходит туда пешком. Я отвозил его первые несколько дней и отвожу, если он опаздывает так, что одного его уже не пустят в школу, но в остальных случаях, поскольку я просиживаю до трех часов ночи за компьютером, занимаясь спасением мира, пока он собирается в школу, я сплю. Он просыпается, берет обед, готовит завтрак и поглощает его и комиксы, а потом, когда он уже уходит, я иной раз — не чаще раза в неделю — поднимаю голову, ненадолго, только чтобы…

— Что ты съел?

— Вафли.

— Фруктов поел?

— Яблоко.

— Правда съел?

— Правда.

— Пешком или на велосипеде?

— На велосипеде.

— Цепь еще сломана?

— Ага.

— Надень шлем.

— Пока.

— Надень, я сказал!

Из-за того что велосипедная цепь уже несколько недель как сломана (ее заклинило, мы дважды ее чинили, но она каждый раз быстро возвращалась к своему прежнему состоянию, заевшему и никчемному), — он, чтобы добраться до школы, проделывает что-то похожее на езду под уклон: не садится на сиденье, а становится одной ногой на педаль, а другой отталкивается от земли, используя велосипед как скейтборд или самокат. Я знал это по его описаниям, но сам никогда этого трюка не видел, пока он как-то раз не ушел, а я не отправился пописать перед тем, как спать дальше, и по дороге не увидел, что на кухонном столе лежит его обед. Я выбежал за ним, но его уже не было, поэтому я поехал в школу на машине, уже не надеясь, что перехвачу его по дороге, но все-таки увидел его — он приближался к первому светофору на углу Калифорнии и Мэсоник. Это было что-то невероятное. Он так и делал — стоял на педали и отталкивался ногой: так ездят верхом по-дамски; казалось, будто он валяет дурака. Ни один нормальный ребенок не стал бы ездить на велосипеде таким способом. И, конечно же, никакого шлема на нем не было. Я просигналил и остановил его на углу.

— Твой обед.

— Ой!

Я слишком устал и не сказал про шлем ничего.

Большую часть времени меня мучает совесть, ведь я понимаю в глубине души: я не готовлю ему завтрак, не отвожу в школу, и из-за этого он, когда подрастет, станет сдирать с кроликов шкурки и коротать досуг с самострелами и ружьями для пэйнтбола… Но все-таки по сравнению с некоторыми другими родителями я — просто доктор Спок^[145]. Возьмем один пример. Разведенная мама одного его одноклассника. Мы, человек пятнадцать родителей, стоим у своих машин на парковке у плоскогорья Марин: встречаем своих детей после двухдневного похода. Мамаша — загорелая и подтянутая, с длинными светлыми волосами и ярко-розовой помадой, в длинной спортивной фуфайке и белых облегающих брюках, жизнерадостно и энергично жестикулируя, рассказывает, как она разбирается с тем, что ее старший сын-десятиклассник покуривает травку:

— Я считаю так: курит — значит курит. — Она кокетливо пожимает плечами. — Пускай уж дудит дома. По крайней мере, я знаю, где он, чем занимается, и у меня на душе спокойно, что он не гоняет где-нибудь на машине и так далее.

Хоть она и разговаривает с кем-то из родителей, но посматривает в мою сторону. Кажется, я понимаю в чем дело: между мной и ее сыном-старшеклассником меньше разница в возрасте, у меня на лице творческая растительность, и поэтому она считает, что ее философия должна прийтись мне по душе.

Но я так ошарашен, что не могу ничего сказать. Ее место — в тюрьме. А ее детей надо передать на воспитание мне, Может, я вообще единственный, кто имеет право этих детей воспитывать — слишком уж часто их родители оказываются старыми и замшелыми. Но еще хуже — те, кто вроде нее, кто одевается, как ее дети, и говорит их словечками. Но «дудеть»? Так вообще кто-нибудь говорит — «дудеть»?

Я рассказываю эту историю Бет, и она, как всегда, потешается над идиотизмом других родителей. Наше с ней сотрудничество отлажено: мы подменяем друг друга, устраиваем родительские собрания. Мы — вроде семьи гимнастов под куполом цирка, команды в зеленой облегающей униформе, на которых приятно посмотреть и у которых все рассчитано до доли секунды.

Праздники мы празднуем выборочно. Церковь выпадает полностью, как и большинство связанных с ней праздников. День благодарения празднуется с долей равнодушия, поскольку ни Тоф, ни я не слишком-то любим индейку, и вообще не едим фарш с клюквенным желе из баночки. А вот Рождество празднуем по-настоящему. Мы с Биллом и Бет берем по экземпляру составленного Тофом списка и распределяем их. Бет берет на себя чулок и одежду. Билл — выбирает оттуда то, что захочет сам, при этом не упуская случая купить Тофу книги, которые он считает жизненно необходимыми для формирования будущего либертарианца. Как-то раз он принес одновременно «Книгу добродетелей» Уильяма Беннетта^[146] и «Словарь культурной грамотности».

За несколько дней до Рождества Билл прилетает из Лос-Анджелеса, и мы, как можем, стараемся упаковать подарки в точности так, как это делала мать. Мы празднуем Рождество и остальные праздники (те, что вообще празднуем, конечно) так, чтобы одновременно почтить память родителей и вспомнить, как это делалось при них, но чаще у нас получается злая пародия.

Мать была рождественским экстремистом. Несколько недель мы тратили на походы по магазинам целые дни, список покупок утверждался, редактировался, а потом еще раз редактировался, подарки тянулись от елки почти до прихожей; каждый год предпринимались попытки превзойти предыдущие годы, и результат выходил не столько радостным и неожиданным, сколько непристойным. Отец, который хоть и любил Рождество, но не выказывал такого воодушевления, как мать, имел собственный ритуал, который состоял в том, что вставал он (все-таки, черт возьми, он отец, и ему пришлось полночи, вместо того чтобы спать, упаковывать эти дурацкие подарки) поздно, а вниз спускался, ох, часов в десять, не раньше, и не для того, чтобы посмотреть, как мы будет открывать подарки, а приготовить себе нормальный завтрак и съесть его. Кофе, плюшку, бекон, апельсиновый сок, грейпфрут, газета — спокойно, размеренно, ничего не пропуская. Мы ждали, изнемогая от нетерпения, а соседские дети, которые в основном проснулись уже в четыре-пять утра, резвились за нашими окнами со своими новенькими санками, дразнили нас, проезжали мимо на «зеленых машинах»^[147], крутя педали новенькими ду-тиками, сверкающими на зимнем солнце, совершенно фантастическими.

В это Рождество все помирают со смеху: мы с Бет разыгрываем репризу. С нами сидит Билл; он этого не одобряет, но все-таки смеется, молча, скрестив руки на груди. Аттракцион начался, когда мы уже встали, но Тоф еще не начал распаковывать подарки. Вот как он звучит:

БЕТ: Ну что ж, теперь можешь открывать.

Я: Нет-нет, постой. (Стряхиваю с рубашки ниточку, потом очень медленно расшнуровываю и снова зашнуровываю ботинки.) Так… вот теперь можно.

БЕТ: Ой, подожди-ка. Мне надо в ванную. (Шум пущенной из крана воды. Потом тишина. Шум воды из бачка. Потом слышно, как она чистит зубы.)

БЕТ (выходит из ванной посвежевшая; одергивает свитер): Так. Я готова. Давай.

Я: Подожди, подожди секунду. Знаешь, что сейчас было бы здорово? Съесть грейпфрут.

БЕТ: Хм-м. Съесть грейпфрут?

Я: Давайте съедим грейпфрут, а потом — знаете что? Было бы отлично сходить погулять.

БЕТ: Да-да, это как раз то что надо.

Я: Свежий воздух, физическая нагрузка…

БЕТ: И ближе к Богу…

Я: И ближе к Богу.

БЕТ: А Рождество перенесем на завтра!

БЕТ (размышляет, цокает языком): Ой, нет. Завтра у меня не получится. Может, в четверг?

Я: Нет, четверг не подходит. А на выходных все занято. Тогда в понедельник?

Тут мы с Бет начинаем задыхаться, плакать, гримасничать и хвататься за мебель, чтобы не упасть. Мы сами себя уделали.