Новый Мир ( № 2 2010)

И вот в свет вышел новый роман Германа Садулаева «AD», представляющий собой, на мой взгляд, более чем примечательную «работу над ошибками» (если ими можно счесть упреки Данилкина).

В Санкт-Петербурге на корпоративном праздновании Нового  года происходит убийство главы холдинга «AD» Семена Мандельштейна. Тело обнаруживает Диана Захарова, сотрудница «AD» и по совместительству девушка... Максимуса Семипятницкого, героя романа «Таблетка». Начинается расследование, которое поручают следователю Павлу Катаеву. В ходе разбирательств выяснятся — убитый был андрогином, что чрезвычайно запутывает дело. Диана, получившая в связи  с кризисом и сменой руководства холдинга место начальника отдела, готовится

к вступлению в должность, для чего посещает курсы по демонологии для мене­джеров. После отпуска она возвращается в Петербург, но самолет терпит крушение при посадке, и, хотя Диана выживает, она теряет память. По крайней мере, так ей говорит бывшая любовница Лиля, которая после катастрофы стала жить с Дианой, убив Максимуса (о котором она говорит как об иллюзии Дианы) и получив должность Дианы в «AD». Догадываясь о случившемся, Диана выбрасывается из окна закрытой клиники, которой владеет все то же тайное общество андрогинов. Катаев же закрывает дело, так как оказывается, что Семена Мандельштейна никогда не было, а была Сима Мандельштейн, умершая задолго до времени событий далеко от северной столицы. Но то, насколько глубоко следователь забрался в дела андрогинов, заставляет некоего демона явиться к Катаеву с целью убить его. Однако Павел побеждает демона истиной — словами «Солнце встаёт на востоке» он убивает нечисть. Роман заканчивается фразой «Ом тат сат. На благо всем еще живущим».

В «AD» тоже многое намешано: и деление романа на канцоны с эпиграфами из «Божественной комедии», и греческие и индийские мифы о гермафродитах, и интерпретация газового конфликта России и Украины как новогодней мистерии по мотивам древнеиндийского эпоса, и несколько монологов Семипятницкого, которого автор заставляет молчать как уже много сказавшего в другой книге, и на всех уровнях реализованная метафора названия, и диалог Дианы с неким «Виктором Олеговичем», который произносит фразу «Боюсь, власть в России захватило тайное общество андрогинов»... Но при этом роман читается легче и воспринимается не как постмодернистское «кредо», в отличие от «Таблетки». Вероятно, случилось то, о чем говорил сам Садулаев: русская традиция взяла верх и над ним, как раньше

над Пелевиным и Сорокиным, ориентированными на западную прозу. Хотя в первую очередь более целостным роман делает более простое и односюжетное построение.

Вопрос о целостности и фрагментарности современного романа вообще является одним из важнейших при его анализе. Дмитрий Быков считает, что мозаичность новейшей крупной прозы — результат развития русской литературы, ее последнее ноу-хау в области поэтики. Причиной писатель называет отсутствие у современного автора великого мировоззрения масштаба Достоевского и Толстого, которое бы связало все части воедино и дало бы современной русской литературе цельный и великий роман. Быков говорит и о том, что каждый писатель все равно стремится создать максимально целостное произведение.

Посмотрим на «AD» именно под таким углом. Критика находит и этот роман осколочным, а творческий принцип автора — небезупречным склеиванием различных кусков текста в единое произведение. На мой взгляд, справедливый по отно­шению к «Таблетке» укор неприменим к новому роману Садулаева.

Казалось бы, как раз «Таблетка» держится на фигуре главного героя, и она-то и делает из текста более-менее цельный роман. В «AD» же и вовсе ничего не ясно: то ли главная героиня — Диана, то ли нужно продолжать ориентироваться на образ Максимуса, то ли важнейшей линией является расследование убийства Мандельштейна, а главной темой — гермафродитизм властных кругов России... Однако в «AD» есть фигура куда более цельная и придающая цельность всему произведению. Этот герой — Павел Борисович Катаев.

Садулаев изображает (и чрезвычайно талантливо и смешно) в «AD» мир, в котором не осталось не просто ничего святого, а просто ничего истинного, ни правого, ни левого. Данилкин, критикуя роман за непонятность, спрашивает: «Что такое

этот ключевой для романа образ — или метафора — гермафродита?» Не что иное, как метафора общества, в котором срослись самые несочетающиеся понятия, и ничего хорошего из такого симбиоза не вышло. Добро и зло прекратили борьбу за сердце каждого человека и просто поделили сферы влияния. И странен другой вопрос Данилкина к Садулаеву: «...писателю Садулаеву нужны не потоки патоки и лавровые венки — а кто-то, кто отвечал бы за Ordnung. Кто командует, а? Где команда?» Командовать парадом будет Катаев, и именно это (а не «один из самых уникальных случаев саморазрушения в литературе») показано в финале романа.

Катаеву дается куда больше, чем Семипятницкому в «Таблетке». Назначение Максимуса Садулаев описывает как способ «упорядочивать хаос», а итог жизни такого героя — «и он падает на поле этой космической битвы, мертвый, но непобежденный». Катаеву же дается истина. Не какая-то глобальная истина, не концепция справедливого устройства общества или что-то в этом роде (как раз выстраиваемые Катаевым концепции его друг и единомышленник Литвинов называет торчащим над реальностью «голым фаллосом из латекса на витрине специализированного магазина <...> для любителей интеллектуального БДСМ»). Катаев просто в самый нужный момент — в финальной сцене «AD» — находит в себе смелость сказать правду. Самую банальную, подчеркнуто банальную («Солнце встаёт на востоке, где же ему еще вставать? Ведь восток — это сторона, где восходит, востекает солнце!»). Но правду. И это позволяет ему победить дьявола, вместо того чтобы заключить с ним сделку. Катаев — очень цельный герой, местами даже слишком литературный (в сравнении с тем же Семипятницким). Но именно такого героя нет в современной литературе! И именно такими героями изобилует литература русская классическая. Это ли не шаг в сторону великой литературы через преодоление мозаичной поэтики современного романа?

Вернемся к Снегирёву и его герою. Он обретает свободу, что перекликается скорее с финалом Семипятницкого в «Таблетке». Но при этом Овчинников обретает и веру в Бога — а что это, как не истина для того, кто верит? И в конце романа он произносит слова, которые для него являются главной и единственной правдой. А это уже ставит его на одну доску с Павлом Катаевым. Он куда меньше похож на него, чем на Семипятницкого. Но то, как решают авторы судьбу своих героев, сближает их гораздо сильнее.

Два очень разных по возрасту, статусу, оттенкам таланта и писательским принципам автора пишут совершенно непохожие на первый взгляд книги, в которых легко обнаруживаются точки соприкосновения и сближения. Не это ли определило их схожую судьбу в рамках премиального сюжета «Национального бестселлера» в этом  году?

Хотелось бы думать именно так. Если критика обращает внимание на эти романы, значит, обществу еще важно читать произведения о героях, ищущих и обретающих истину. Значит, оно еще не целиком погрузилось в послекризисный AD. Значит, Снегирёв и Садулаев не зря написали свои романы. «Ом тат сат. На благо всем еще живущим».

Кирилл Гликман

[1] В Книжной полке Валерии Пустовой («Новый мир», 2008, № 12) уже было высказано резко отрицательное мнение о романах Германа Садулаева. Отдел критики счел возможным привести иную точку зрения на творчество писателя. (Примечание редакции.)

Изображение слова

А н д р е й  Б а л д и н. Протяжение точки. Литературные путешествия. Карамзин и Пушкин. М., «Первое сентября», 2009, 576 стр., илл.