Атаман

Презираю ли я смерть? Это вопрос сложный. Скорее, я отношусь к ней как смене дня и ночи. Она случиться в любом случае, ну а раз так, зачем об этом думать? Мне по нраву девиз русских офицеров еще царской армии: «Делай, что должен и будь, что будет».

Нет, братцы, все-таки герои мы. Как не крути. И пусть потом не досчитываемся зубов и целых костей. Зато… Даже не знаю, что «зато». Где-то я читал, что во время прошлых войн враги даже не пытались брать наших предков-русичей — в плен — смысла не было. Во-первых, они ничего и никого не выдавали. Даже под пытками. А во-вторых, совершенно не годились для рабского труда: или помирали быстро или сопротивлялись, например, кидались на надсмотрщика, чтобы опять же побыстрей попасть в ирий — это рай у наших свободолюбивых прапрадедов. К тому же они всегда были готовы к бунту или побегу. Потому-то русичи-рабы и не ценились на восточных рынках. Толку от них было мало, а вот проблем… А все потому, как я сейчас понял, сила духа у нас, у русов, потрясающая, как вот у моего друга и напарника по несчастьям Женьки. Причем, я так понял, она может дремать до поры до времени, но в определенных условиях, наверное, когда терпения уже не остается, просыпаться. То есть, она всегда есть, где-то в подсознании. Русский человек с ней рождается и живет всю жизнь. Думаю, сейчас бы нашлись деятели, которые со мной взялись спорить. Но тут спор невозможен. Как говорят в боксе, у нас слишком разные весовые категории. Пусть сначала пройдут тот ад, в котором мы с Женькой уже третий месяц обитаем, а потом и поговорим. Я до этих выводов собственной головой дошел, через кровь, отбитые внутренности и сломанные кости. Русич может о собственной силе духа даже не знать. Жить себе обычным человеком, как мы с Женькой жили, пока в плен не попали.

Эх, а как мы попали-то по-глупому! Пришли в кишлак к знакомому дуканщику за лепешками. И только присели у него под навесом, как вбежали трое молодцов в чалмах, и автоматами прямо в лицо тычат. А мы без оружия. Наши автоматы в оружейной комнате, в роте, под замком. Выдаются только в рейды и короткие выходы. А вот если так, втихаря сбежали, то извольте дорогие солдатики руками защищаться. И правильно, нефиг по духовской территории шастать. Предупреждали же, говорили, и не раз. Нет же, захотелось свежего хлебушка. Вот и получили. Дуканщик — сволочь, отвернулся, будто его ничего здесь не касается. А потом эти молодцы-таджики по голове чем-то дали и все — очнулись уже в каком-то неизвестном кишлаке. И пошло-поехало. Эх, Жека, сколько еще синяков и поломанных ребер нас ждет? А, может, шлепнут, да и все. Странно, почему-то мне совсем не страшно. Привык что ли? А Женька, по-моему, вообще, что такое страх не ведает. А ведь в нашей разведроте ничем особым не выделялся. Вот и пойми человека. Правду говорят: человеческая душа — потемки. Я при здравом рассуждении давно пришел к мысли, что слаб по сравнению с ним. Ну, ничего, зато у него силы духа на нас двоих, еще и с избытком. И в чем она только держится. Худой, даже тощий, от ветра шатается. А глаза на истонченном от голодухи лице блестят, живые глаза. Упертый! Эх, что-то нас ждет в следующем кишлаке?

Последние два часа подъема я немилосердно прижимал Женьку к рельефному борту «тойоты»-пикапа, в кузове которой нас везли связанными по рукам и ногам. Женька морщился, иногда стонал, когда на ухабах меня стукало о его сломанную кисть, но ни словом не попрекнул. Ни рук, ни ног я не чувствовал уже давно — туго перетянутые веревками, они перестали меня беспокоить, вероятно, через полчаса после выезда. А ехали почти всю ночь. Далеко, видно, завезли. В наклонном кузове упереться, чтобы хоть чуть-чуть ослабить давление на друга, было не во что. Что ж, Женька мужественно терпел. Я бы, скорей всего, так не смог.

— Завтра вечерком надо в кишлак наведаться, — сержант Волощук, родом откуда-то с Западной Украины, с непомерно выпуклой грудью и длинными ногами, этакий уродец, повалился на скрипнувшую сетку кровати и привстал на локте, — день рождения скоро, чарса бы подкупить.

Володя Урбо — сбитый, накачанный молдаванин, перекусил белую нитку и отложил форменную куртку рядом на покрывало — пришил свежий воротничок:

— А на что ты его покупать будешь?

Сержант порылся под подушкой и извлек «эргэдэшку», — во, на пластинку, думаю, хватит.

— Должно хватить. На всякий случай чеков захвати, может они и за деньги что продадут.

— Можно, — Волощук спрятал гранату обратно.

Молдаванин упаковал иголку в специальный футлярчик и, привстав, сунул в тумбочку около кровати:

— С кем пойдешь?

Волощук ухмыльнулся:

— Пару молодых возьму. Вон, — он кивнул подбородком в сторону прохода между кроватями, где, устроившись на табуретках, подшивались ребята младшего призыва, — Малышева и… — он на несколько секунд задумался, — Сидорова, наверное.

Петр Малышев — светловолосый, узкоплечий, с впалыми щеками и большими глазами, слегка на выкате положил шитье на колени и многозначительно переглянулся со Славкой Сидоровым — самым невысоким во взводе связи, с густым иссиня-черным волосом, что обычно у украинцев, тоже узеньким, но, как правильно заметил Волощук, шустрым малым. Когда-то на гражданке он считался рыхлым увальнем, о чем сейчас напоминали разве что слегка круглые румяные щечки.

Володя пригнулся и глянул в сторону ребят:

— На фига тебе эти доходяги? Взял бы лучше Бурова. Он и поздоровей будет и посообразительней.

Генка Буров, крепкий с белокурым ежиком, брянский парень, занимающий табурет у ряда кроватей напротив, из-под бровей бросил настороженный взгляд в проход, где сейчас вершились его планы на завтра.

— Не. е, они хоть и доходяги, но шустрые, опять же под колючей проволокой проще пролезть будет.

— Ну, смотри сам, — молдаванин пристроил куртку на плечики и повесил на дужку верхней кровати Малышева.

— Смотри ночью не скинь, — это уже Петьке.

Тот молча кивнул и поймал тревожный взгляд Славки. Он еле заметно мотнул головой к выходу. Малышев согласно опустил глаза.

В Афгане ребята младшего призыва служили уже месяца четыре. Позади остались полгода испытаний на прочность в ташкентской учебке связи, где они спали по четыре часа в сутки. Комбат где-то вычитал, что этого вполне достаточно для восстановления сил. А все остальное время курсанты делили примерно поровну между строевой подготовкой и изучением технической части радиостанций с одной стороны и на зубрежку азбуки Морзе — с другой. За эти месяцы азбуку вдолбили в них до уровня профессионалов-телеграфистов. Самое интересное, что в Афгане она не применялась. Зачем учили? Лучше бы стреляли почаще.

В Афган почти все ребята стремились совершенно искренне. За полгода учебы заявления с просьбой отправить «за речку», если бы их периодически не выбрасывали, заполнили бы, наверняка все кабинеты офицеров учебки. А их отправили и так. Всех.

Служба в Афгане по большому счету не тяжелая, после учебки, связисты, можно сказать, отдыхали. Караулы сменяли дежурства на узлах связи: телефонном и телеграфном. Изредка выпадали наряды в столовой, где они мешками чистили картошку и лук, еще реже отправляли на какие-нибудь хозяйственные работы, например, на днях Малышев с земляком из Новосибирска Володькой Тишковым вытряхивали пять десятков одеял — готовились к наступлению осенних холодов. И все бы ничего, если бы не та самая дедовщина, которой ребят так пугали еще на «гражданке». Все ее «прелести» за первые четыре месяца им удалось вкусить в полной мере. В это время, чтобы узнать во встречном служивом своего одногодку, не надо было спрашивать сколько он служит, достаточно было просто взглянуть на нагрудные пуговицы его форменной куртки — если они вогнуты внутрь — значит «молодой». Во взводе связи, как, впрочем, и в других взводах и ротах пехотного полка, от постоянных ударов по корпусу (в лицо бить опасались — синяки останутся) полые пуговицы со звездочкой были вогнуты у всех. Особенно старался «бандеровец» Волощук. Молодежь тихо материлась по углам и обещала отомстить ему при случае, устроив «темную», но на открытый бунт пока не решалась.