Большая грудь, широкий зад

Матушка молча взяла на руки Лу Шэнли и, не обращая ни на кого внимания, стала спускаться с дамбы. Мы потянулись за ней.

Спустя несколько дней до нас дошли слухи, что из числа упавших в воду до берега добрались лишь немой и Цзунь Лун. Остальные пропали бесследно, даже тел не нашли. Но все были уверены, что Сыма Ку сбежал, — он-то утонуть никак не мог. А что остальные погибли, в том числе и хвастливый начальник конвоя, никто не сомневался.

Вообще-то мы больше переживали за судьбу Няньди и её американского мужа Бэббита. Все эти дни, пока вода в реке стояла высоко и продолжала бушевать, матушка каждый вечер ходила кругами по двору и вздыхала. Её протяжные вздохи, казалось, перекрывали доносившийся рёв воды. Восьмерых дочерей родила матушка. Но Лайди сошла с ума, Чжаоди и Линди погибли, Сянди стала проституткой — ступила в адское пламя на земле, а это всё равно что смерть; Паньди пошла за Лу Лижэнем и могла погибнуть в любой момент под градом пуль; Цюди продана русской эмигрантке — тоже, считай, умерла, разница невелика. Оставалась лишь Юйнюй, она целыми днями крутилась возле матушки, но незрячая, вот беда. Может, из-за этого она и при матушке. Случись что с Няньди, и от восьми прекрасных небожительниц семьи Шангуань даже следа не будет. Между вздохами матушка громко молилась:

— Правитель небесный, Господь всемогущий, Пресвятая Дева, Гуаньинь, бодхисатва Южных морей, обороните мою Няньди, спасите детей моих, пусть падут все беды и немощи небесные и земные на мою голову, лишь бы дети мои обрели благоденствие и покой…

Но прошёл месяц, вода отступила, и с другого берега Цзяолунхэ пришла весть о шестой сестре и Бэббите. В одной из тайных пещер глубоко в недрах горы Дацзэшань прогремел страшный взрыв. Когда дым и пыль рассеялись и люди проникли в пещеру, там лежали рядом три тела — мужчины и двух женщин. Мужчина был светловолосый молодой иностранец. Никто не осмелился утверждать, что одна из погибших — наша шестая сестра. Но матушка, услышав эту весть, горько усмехнулась:

— Это я, грешная, во всём виновата… — И разразилась рыданиями.

Глава 25

Конец осени — самое красивое время года в дунбэйском Гаоми. Наводнение наконец отступило, поля гаоляна по берегам из красных сделались чёрными, а камыш везде из белого стал жёлтым. Ранним утром, когда солнечные лучи заливали раскинувшиеся вокруг пустынные просторы, покрытые первым тонким инеем, семнадцатый полк в полном составе начал передислокацию. Ведя в поводу лошадей и мулов, солдаты перебирались через сильно повреждённый мост через Цзяолунхэ, исчезали за дамбой на северном берегу, и больше мы их не видели.

После ухода полка его бывший командир Лу Лижэнь стал руководителем нового уезда Гаодун и начальником уездной милиции. Паньди назначили руководить Даланьским районом, а немого поставили командовать районной милицией. Под его предводительством из дома Сыма Ку выносили и раздавали мебель и другое имущество. Но розданные днём вещи вечером снова оказывались у ворот усадьбы Сыма. К нам во двор немой со своей командой приволок большую деревянную кровать, украшенную резьбой.

— Не надо мне этого, не надо! — замахала руками матушка. — Уносите обратно!

Немой же знай мычал своё «То! То!».

— Паньди, давай-ка распорядись, чтобы эту кровать вернули, — обратилась матушка к пятой сестре, которая как раз ставила заплатку на носок.

— Мама, не надо отказываться, время такое, — попыталась уговорить её сестра.

— Паньди, ведь Сыма Ку тебе второй зять, его сын и дочери у меня растут, вернётся он — как в глаза ему смотреть!

Матушкины слова заставили Паньди задуматься. Она отложила носок, вскинула на плечо карабин и выбежала на улицу. За ней увязался Сыма Лян и, вернувшись, доложил:

— В уездную управу побежала. — А потом добавил: — Кто-то важный прибыл. На паланкине с двумя носильщиками, восемнадцать человек охраны с винтовками и пистолетами. Уездный начальник Лу встречал со всей почтительностью, как ученик перед учителем. Говорят, знаменитый специалист по земельной реформе, намедни в районе Вэйбэй выдвинул лозунг: «Лучше убить зажиточного крестьянина, чем кролика».

Большую деревянную кровать немой и его люди унесли. Матушка вздохнула с облегчением.

— Тикать надо отсюда, бабуля, — заявил Сыма Лян. — Чувствую, большая беда будет.

— Счастье так счастье, никак не беда, а от беды не уйдёшь никуда, Лян Эр, — сказала матушка. — Не переживай, пусть даже небесный правитель спустится на грешную землю со своим воинством — что они могут сделать вдове и её сиротам?

Важный начальник всё не появлялся, в ворота усадьбы Сыма, где стояли двое часовых с винтовками, входили и выходили уездные функционеры-ганьбу с «маузерами» в кобуре через плечо. Когда мы гнали домой коз с выпаса, нам встретился немой с его командой, а также несколько ганьбу из уезда и района. Они вели гробовщика Хуан Тяньфу, торговца пирожками-лубао Чжао Шестого, хозяина маслобойни Сюй Бао, владелицу лавки ароматических масел Одногрудую Цзинь, местного учителя Цинь Эра и многих других. Арестованные шагали, втянув голову в плечи и беспокойно озираясь.

— Братцы, — переводил взгляд с одного конвоира на другого Чжао Шестой, — за что? Хотите, прощу всё, что вы должны за пирожки, а?

Один ганьбу с золотыми зубами и говорком, выдававшим в нём уроженца Уляншаня, заехал ему по физиономии, прорычав:

— Это кто тебе чего должен, мать твою? У самого-то денежки откуда?

Больше никто из арестантов заговаривать не решался, все печально понурили головы.

Ночью под шорох холодного дождя через наш забор перебралась какая-то тень.

— Кто там? — тихо окликнула матушка.

— Помоги, сестрица! — взмолился ночной гость и, проковыляв несколько шагов по дорожке, рухнул на колени.

— Старший хозяин? — узнала матушка.

— Да, это я, сестрица, — подтвердил Сыма Тин. — Спаси! Завтра хотят всех собрать, чтобы поставить меня к стенке. Столько лет прожили рядом, спаси мою жизнь, прошу тебя!

Что-то пробормотав, матушка открыла дверь, и дрожащий Сыма Тин скользнул внутрь.

— Сестрица, нет ли чего поесть, умираю с голоду.

Матушка подала ему блин, и он впился в него, как зверь. Матушка лишь вздохнула.

— Всё из-за брата моего. Сделал Лу Лижэня смертельным врагом, хоть мы и родственники, — буркнул Сыма Тин.

— О чём тут говорить, — вздохнула матушка. — Хватит об этом. Здесь, у нас, и укроешься. Хороший, плохой ли, я ему тёща, как ни крути.

Таинственный важный начальник в конце концов явился на люди. Он сидел под навесом на насыпном возвышении, поигрывая в левой руке алой тушечницей, а в правой — кистью. На столике перед ним стоял большой резной прибор для письма с драконами и фениксами. Острый подбородок, тонкий и длинный нос с водружёнными на нём очками в чёрной оправе. За стёклами поблёскивали маленькие чёрные глазки. Пальцы, держащие тушечницу и кисть, — тонкие и длинные, мертвенно-бледные, как щупальца осьминога.

В тот день представители беднейших крестьян из восемнадцати деревень дунбэйского Гаоми собрались тёмной массой, заполнив полгумна семьи Сыма. Вокруг толпы через каждые три-пять шагов стоял часовой из числа бойцов уездной или районной милиции. Восемнадцать телохранителей важной персоны выстроились на возвышении, как восемнадцать легендарных архатов, [113] их каменные лица головорезов наводили ужас. Седевшие перед возвышением молчали, как в рот воды набрали. Не смели пикнуть и дети, кое-что понимавшие в делах взрослых. А ещё не понимавшим и пытавшимся пискнуть тут же запихивали в рот титьку. Мы сидели вокруг матушки. В отличие от соседей, которые извелись от тревоги, матушка выглядела удивительно спокойной. Она была полностью сосредоточена на тонких пеньковых прядях, намотанных у неё на обнажённые голени. С шелестом крутившаяся вокруг одной голени белая прядь свивалась с другой и, повинуясь движениям матушкиной руки, сплеталась в ровную нить. Такой нитью прошивают подошвы для тапок.