Дамасские ворота

— Что, интервью действительно будет? — поинтересовалась она.

— Поселение Кфар-Готлиб соберет арабов, работающих в кооперативе. — Циммер повернулся к Хэлу Моррису. — Это ты должен запомнить. В коалиции их не называют арабами. Только палестинцами. Как в антисемитской и левацкой прессе. Это политкорректный термин.

Моррис рассмеялся:

— Ладно, потренируюсь.

Януш Циммер продолжал смотреть на него:

— Ты уверен, что хочешь участвовать? Сколько тебе лет?

— Двадцать.

— Учишься?

— Окончил бакалавриат. Осенью пойду в медицинскую школу университета Хопкинса. Мне кажется, что врачи нужны. Но пробуду здесь столько времени, сколько смогу.

— Ты убежден, что это то, что тебе нужно?

— Медицина?

— Не медицина, — сказал Циммер. — А то, чем мы занимаемся.

— Он убежден, — ответил за Морриса Яков Миллер. — Чего ты хочешь от него?

— Для меня это — как быть здесь в давние времена Войны за независимость, — сказал Хэл Моррис. — Большего счастья мне не надо.

— Ладно, — кивнул Циммер. — Раз ты уверен. Отныне твое имя будет Ленни Акерман. Понял?

— Ленни Акерман, — повторил Хэл. — Хорошо.

— Не будь так уверен, что тебе понравилось бы в давние времена, Ленни. Кругом были сплошные леваки.

Когда совещание закончилось, Циммер и Линда, покидая территорию Галилейского Дома, столкнулись с доктором Отисом Кори Батлером.

— Шалом, хаверим! [334] — восторженно приветствовал их Батлер.

— Добрый вечер, доктор Батлер! — поздоровался Януш Циммер.

— Я как раз подумал, что забыл упомянуть, — сказал Батлер. — Не знаю, важно это или нет. Вам знаком журналист, американский парень? Не знаю, еврей он или нет.

— Он и сам не знает, — ответил Циммер.

— В общем, кто-то посоветовал ему обратиться к нам. Оказывается, он пишет книгу об иерусалимском синдроме, как он это называет, вместе с Пинхасом Оберманом.

Линда несколько обеспокоенно посмотрела на Циммера. Циммер, ничуть, казалось, не удивившийся, сказал:

— Хорошо. Он выбрал интересное время. Для «Иерусалимского синдрома».

— Я просто подумал, что вы захотите это знать.

— Мы знали, — сказал Циммер. — Да, Линда?

— Да, — неопределенно ответила та. — Полагаю, знали.

На другой день Пинхас Оберман, сидя в кафе «Атара», поднял глаза от кофе и увидел, что над ним стоит Линда Эриксен. Хотя он сидел за своим привычным столиком, она казалась удивленной, что встретила его здесь, и вела себя соответственно.

— Линда, дорогая! Присаживайся, пожалуйста.

Пинхас сделал знак официанту, который подошел не сразу. Наконец, когда любопытство, вызванное присутствием молодой иностранки за столиком Обермана, пересилило задумчивость, официант удостоил их своим вниманием и спросил, чего они желают. Линда заказала café au lait [335].

— Я так понимаю, — сказала Линда, — что ты и Кристофер Лукас пишете что-то такое о, как вы это называете, иерусалимском синдроме.

— Книгу. К сожалению, мы не можем претендовать на изобретение этого термина.

— Должна тебя спросить, не фигурируем ли мы с мужем в этой книге?

— Мы никого не называем по имени.

— Но многих людей можно будет легко узнать.

— Те, кто знаком с предметом или находится в теме, могут кого-то узнать.

— Мне это представляется вторжением в частную жизнь. Это может пагубно сказаться на чьей-нибудь карьере.

— Нет, — сказал Пинхас Оберман.

— Что значит — нет? Конечно да.

— Беспокоиться не о чем, люди, знающие кого-то, прочтут о том, что им и без того известно. Не знающие — прочтут лишь историю болезни.

— Да ладно тебе. Тут все друг друга знают. Особенно те, кто в теме.

— Не понимаю, — сказал Оберман, — чем эта книга отличается от выходящих во всем мире других таких же, описывающих иные заболевания на примере конкретных людей.

— Я хорошо знаю тебя, — сказала она. — Слишком хорошо, чтобы поддаться на твои ораторские уловки.

— Какие еще ораторские уловки?

— Ладно, Пинхас, я слушаю.

— Ни твой муж, ни твои любовники не будут выставлены неприглядно. Ни ты сама. Так что не волнуйся.

— Почему-то твои заверения меня не слишком убеждают.

— Ради меня ты ушла от Эриксена. Думаешь, я унижусь до мести?

— Честно говоря, ты настолько странный человек, что я бы не удивилась.

— Линда, не волнуйся. Книга тебе понравится. Она будет напоминать тебе о бурной молодости. О твоих похождениях.

— Ты самый большой циник, какого я встречала.

— Ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы понимать: никакой я не циник. Может, думаешь, что я не любил тебя?

Линда помешала кофе.

— Я до сих пор отношусь к тебе с нежностью, Пинхас. Конечно, теперь я живу с Янушем. Но мы же не враги, нет?

— Враги? Не знаю. Я не пишу очернительских книг. Ты не найдешь там ни насмешек, ни нападок.

— Но ты больше не любишь меня?

Оберман взглянул на нее. Она смотрела на него с терпеливой улыбкой, словно ожидая подтверждения своей общепризнанной привлекательности.

— Нет. Не люблю.

Она натянуто улыбнулась:

— Не любишь? А что тогда?

— Не люблю, — сказал Оберман.

— Послушай, Пинхас. Я не собираюсь причинять тебе никаких неприятностей. Но Януш человек горячий. Он немолод, но очень силен. Советую поостеречься.

— Тебя интересует, что мне известно, — так, да?

— Мне бы не хотелось, чтобы у тебя и твоего друга были неприятности.

— Если бы не знал, что ты так любила меня, Линди, я бы, пожалуй, назвал этот твой неожиданный визит попыткой меня запугать.

Линда неприятно рассмеялась:

— Запугать? Запугать! Ты неподражаем.

— О чем мы не должны упоминать? Что мы должны утаивать? — спросил Оберман. — Что в Галилейском Доме окопались мошенники? Что они заодно с моледетами [336] и даже хуже? В любом случае какое до этого дело Янушу? Или тебе?

— Может, мы считаем, что ты предаешь то, что защищает наша страна. И эта книга, которую ты пишешь с тем человеком, — часть твоего предательства.

— А может, я считаю, что страна защищает мое право сидеть и пить кофе без того, чтобы религиозные фанатики стояли у меня над душой. Как люди в других странах, таких же как эта, где и религия существует, и личные свободы гарантированы.

— Свободы! — презрительно сказала она.

— Одну вещь Израиль должен мне гарантировать: чтобы мне не нужно было спорить о теологии со шведами. Особенно с такими, кто из штата Висконсин. Да еще сразу после полудня. Кстати, ты знала о том, что Владимир Жаботинский переводил на иврит Эдгара По? «Колодец и маятник»? А знаешь, как на иврите будет «nevermore»?

— Если прекратишь изображать умника, Пинхас, мы могли бы рассказать тебе и твоему другу историю, которая будет ударом для врагов этой страны. Никакой религии, уверяю. В этой истории замешаны ООН, неправительственные организации, контрабанда оружия и наркотиков. История о том, как эти организации помогают террористам и сваливают все на Израиль.

— Если никакой религии, — сказал Оберман, — мы не сможем воспользоваться твоей историей. Чего ты боишься? Почему угрожаешь мне?

— Это не угроза, — ответила Линда сквозь стиснутые зубы.

— Тогда что? Поклон? Привет?

— Прощай, Пинхас!

37

Проснувшись, Лукас увидел маленькую девочку, стоявшую в освещенной свечами часовне, куда он забрел, чтобы поспать. Волосы у нее были цвета меда. Белая кожа покраснела, как от холода. У нее были сияющие голубые глаза и тонкий острый нос, кончик которого покраснел. Она производила впечатление эльфа, отнюдь не неприятное.

— Это ты зажгла все эти свечи? — сонно спросил Лукас.

— Я, — прошептала та. — Красиво?

— Очень, — сказал Лукас, садясь прямо. — О, как много ты их зажгла!