Корпорация «Попс»

Я вообще ничего не знаю про свою маму. Когда она умерла, спросить было не у кого. Все были ужасно подавлены — куда уж там я со своими вопросами! — поэтому я просто приучилась молчать. Может, все думали, что я слишком маленькая и не пойму. Вот отчего я удивляюсь, когда сегодня старики вдруг предлагают рассказать мне все, что я захочу о ней узнать.

— Правда, Алиса, — нежно говорит бабушка за ланчем. — Все, что угодно.

— Она любила математику? — Только это мне и приходит в голову.

Они оба смеются.

— Ох, нет, — отвечает бабушка. — Даже через свою музыку не полюбила. Ни на вот столечко ею не интересовалась.

Вид у дедушки слегка опечаленный, так что я больше ничего не спрашиваю. После ланча он садится за вычисления по «Манускрипту Войнича», а бабушка надевает шелковый шарф и отправляется к бабушке Трейси, чтобы приготовить «чай» для моей деньрожденской вечеринки.

Весь день я валяюсь на кровати, листая романы и книжки про музыку. Даже не уверена, что хочу теперь вечеринку, но здание ратуши забронировано, приглашения разосланы, «чай», поди, уже готов и едет к ратуше — фарфоровые тарелки в цветочек, обтянутые прозрачной пленкой, и кувшины с оранжадом. При одной мысли об этом у меня сводит живот. Я умоляла и умоляла о такой вечеринке, потому что у всех моих друзей они бывают, но из тех, кого я пригласила, мне вообще-то никто не нравится. Придет ли хоть кто-нибудь из школьных? Мне вернули семнадцать пригласительных открыток — все с узорчиками из божьих коровок, они мне очень понравились, когда я выбирала открытки в «Вулворте», хотя, по размышлении, слегка отдавали ребячеством, — а ведь разослала я всего двадцать пять. Плюс это было до того, как мы разбежались на каникулы, так что, может, все просто забыли. Старики не согласились на профессиональную дискотеку, только на ратушу, поэтому за музыку будет отвечать дедушка — крутить пленки (в основном одолженные у Рэйчел) на моем кассетном плеере. Не обернется ли это катастрофой? Мальчики тоже придут. А этоне обернется? Сколько разных катастроф может случиться на одной вечеринке? Хоть бы это чья-нибудь вечеринка была, не моя.

В конце концов на мне мое синее платье и красные теннисные туфли. Не уверена, что они сочетаются, но мне как-то все равно. Я расчесываю волосы и аккуратно заплетаю их в две косички, как делала всегда лет эдак с шести. Потом протираю лицо фланелькой и иду вниз. Дедушка все корпит над «Манускриптом Войнича».

— Пора, — говорю я.

Деревенская ратуша — словно ведьмин домик: маленькая, серая, островерхая и вся увита ползучими растениями. Входишь через огромную, скрипящую деревянную дверь, которую можно держать открытой на здоровенном медном крюке (это хорошо, потому что дверь такая тяжелая, а пружина такая тугая, что легко может пришибить ребенка насмерть, если захлопнется). Дверь ведет в крохотное фойе, темное, все в паутине, со ржавыми крючками для пальто и метлой в углу. Потом через другую дверь — тонкие деревянные филенки — попадаешь в самый зал ратуши. Он хранит в себе воспоминания о бинго, турнирах по бриджу, шахматном клубе (основанном дедушкой, но уже закрывшемся), «Брауни», скаутах, «гайдах», [89] «Мальчишеской бригаде», «Девчоночьей бригаде», клубе «Лесной народец» — его тоже больше нет, — театральном обществе «Синий чулок», «Институте женщин» и «Любительском оперном клубе». Каждый вторник вечером здесь упражняется местная рок-группа. Даже наш дом, который в полумиле от ратуши, сотрясается от их грохота. В группе поет девушка, которая всегда одевается в черное. А еще она курит длинные тонкие сигареты. Когда я увидела ее в первый раз, мне так захотелось ею стать, что у меня две недели болел живот. Она тащила с собой электрогитару.

От солнца, сквозящего днем в окна ратуши, кажется, будто с небес опускается что-то огромное; так и представляешь себе, что внутри у этой громады — пыльная буря, и в ней ангелы играют на арфах. Прямо за дверью в зал, шагах в двадцати, находится сцена из темного блестящего дерева. Ребенок не смог бы вскарабкаться на сцену из зала; слишком высоко. Так что если совсем приспичит на ней оказаться, надо будет преодолеть лабиринт из маленьких задних комнат — кухню, гримерку, гардеробные, чулан с метлами и склад — и лишь тогда окажешься у двери на сцену, за которой — семь сияющих деревянных ступенек, ведущих наверх. Было время, я ходила сюда к «Брауни»; вот откуда я все это знаю.

На моей вечеринке все хотят попасть на сцену. В своем синем платье я — королева всех хозяек, потому что мне одной ведомы ее древние тайны. Пока взрослые, болтая, стоят вокруг раскладных столиков, а моя бабушка с видимым удовольствием созерцает геометрию деньрожденного угощения (прямоугольные сэндвичи с джемом, сырные футбольные мячики, идеально сферические, словно Римановы ноли, желе в эллиптических формочках), все мы дружно снимаем обувь и крадемся сквозь заколдованные переходы, поднимаемся по семи волшебным ступенькам, а затем с полчаса, скользя чулками, гоняем взад-вперед по сверкающей сцене. Мой дедушка врубает мой новый кассетный плеер и выбирает пленку из коллекции Рэйчел. Первые пять или шесть песен — свежие хиты, которые все знают из еженедельных радиочартов. Я и мои гости придумываем игру: стоим на самом краю сцены, дожидаясь кульминации песни, и все одновременно спрыгиваем вниз. Кажется, источником вдохновения послужило нечто под названием «Ребятки из царства славы», хотя я не знаю, что это такое. Спрыгнув со сцены, мы тут же снова наперегонки бежим через закулисье, почти забыв о тамошних призраках, готовые спрыгнуть в кульминационный момент следующей песни. Даже мальчики с нами играют! Неужели у меня лучшая вечеринка в жизни?

Рэйчел, вернувшаяся на лето из интерната, — однозначно самая изощренная личность из собравшихся. Она — аутсайдер и единственная, кто не ходит в мою школу (из которой, как и из «Брауни», я вообще-то ушла, хотя еще сама не освоилась с этим фактом), и, по неписаным детским законам, она не должна быть «своей»: никто не должен с ней разговаривать или подходить слишком близко — вдруг еще подумают чего. Однако за время, проведенное в интернате, в Рэйчел появилось что-то особенное. Она ходит легко, будто плывет, и иногда подводит глаза тушью. Она — словно ребенок-призрак из кино. Когда начинается первая из двух медленных песен, Рэйчел идет выбирать мальчика для белого танца. И поскольку она и Роберт, самый приметный парень из моего класса (у Рэйчел еще и безупречный вкус), пускаются медленно кружиться, все остальные занимаются тем же. При мысли так близко прижаться к парню мне делается как-то не по себе, но моим партнером по белому танцу вдруг оказывается единственный мальчик из класса, который мне нравится. Его зовут Алекс, и он соображает в математике. Вдобавок он — русский!

— У тебя совсем нет родителей? — спрашивает он.

Мы топчемся на одном месте, акцент у Алекса круглый и мягкий, как пончик. Положив голову ему на плечо, я шепчу в ответ:

— Да, совсем.

— У меня тоже, — говорит он. — Совсем никаких.

Позже Алекс целует меня в щеку. Рэйчел, конечно, целует Роберта в губы.

Той ночью я засыпаю с маминым мишкой, и я счастлива.

Часов в десять утра в воскресенье я просыпаюсь оттого, что кто-то колотит в дверь. Это Бен с подносом в руках.

— Завтрак, — объявляет он, входя за мной в комнату.

Я заваливаюсь обратно в постель, а он ставит поднос на столик и начинает сновать вокруг меня, словно какая-то приходящая домработница — раздергивает занавески, приоткрывает окно, и, наконец, склоняется, чтобы слегка взбить подушки у меня за спиной. Потом кладет поднос мне на колени. Я еще толком не проснулась и таращусь на Бена сонными глазами, не понимая, почему он это делает, но я все равно благодарна. По правде сказать, настолько, что в глазах слезы. Не плачь, Алиса. Никогда не плачь.

— Спасибо, — говорю я.

— Зови меня просто Сестра Бен, — говорит он с ухмылкой. — И прости, вчера у меня было дерьмовое настроение. Разумеется, я по-прежнему хочу подцепить все твои болезни.