Новый Мир ( № 1 2009)

Однажды я увидел кадры именно из этого фильма — внутри многосерийной документальной картины Кена Бернса «Джаз». Вздрогнул на слове «Терезин», остановил диск, перемотал назад и посмотрел еще раз. Это было год назад. Теперь, после богато иллюстрированной четвертой книги Макаровых, я почему-то думаю, что если вернусь к фильму Бернса, то кого-то узнаю. И я не хочу туда возвращаться. Макаровские книги о Терезине написаны таким образом, что их герои становятся тебе совершенно родными [22] .

Не могу забыть о вкладе в терезинский проект поэта Инны Лиснянской. Именно ею переведено все стихотворное, в том числе «Терезинский марш», сочиненный выдающимся драматургом, режиссером и актером Карелом Швенком, поставившим в лагере более трехсот кабаре-представлений. «Терезинскому Чаплину» — Карелу Швенку и поиску свидетельств о нем в книге уделено тоже немало места.

А больше всего, по моему ощущению, в «Крепости над бездной» — тайны. Тайны о самом доверчивом, беззащитном и страшном существе во вселенной — о человеке.

Владимир Арсенье в. Собрание сочинений в 6-ти томах. Т. 1. «По Уссурийскому краю», «Дерсу Узала». Предисловие Игоря Кузьмичева (Санкт-Петербург). Владивосток, «Рубеж», 2007, 704 стр.

Предыдущее издание было завершением долгой и нелегкой книжной истории, здесь — начало. И тоже — «мастерская человечьих воскрешений». Хотя, казалось бы, кто не знает Арсеньева: с берданкой по тайге, друг-нанаец, нетронутая природа, фильм Куросавы…

«Арсеньев долго не носил очков, но потом, прячась, носил их дома. Володя боялся смерти. „В тайге столько бед и опасностей, не знаешь, вернешься ли живым”. Он как-то написал эпитафию для своего памятника. Плотный лист веленевой бумаги я храню и поныне. На нем написано: „Ты мой учитель, мой утешитель и друг, / Ты мой храм, моя родина — / Шумящий, шелестящий, тихий лес”». Так рассказывала об Арсеньеве его первая жена Анна Константиновна, разысканная в середине прошлого века писателем Георгием Пермяковым [23] .

К сожалению, и сегодня Арсеньева нередко записывают исключительно в «путешественники», отказывают ему в звании «большого писателя», в лучшем случае определяя его прозу как «охотничью беллетристику». Редактор нынешнего собрания Иван Егорчев, прочитавший немало дневниковой, научной и художественной прозы В. А., заметил в своей статье «Рукописи не горят, они издаются…», что сам Арсеньев давно и ясно осознавал: надо рассказывать о природе и людях Дальнего Востока не только в докладах и научных статьях, но и живым литературным языком.

Я до сих пор воспринимаю фигуру любимца Арсеньева, охотника-гольда Дерсу Узала как художественный персонаж. Так он написан, и тут уж ничего не поделаешь, даже архивные фотографии не мешают, а кажутся кадрами из игрового фильма или черно-белыми иллюстрациями. Дерсу сложился в моем сознании настолько, что беглые воспоминания о нем Анны Арсеньевой (в отличие от мужа, не слишком привязанной к аборигену) «мешали» моему сложившемуся восприятию. Впрочем, дело еще и в том, что в них не было арсеньевской поэзии , любящего взгляда художника.

Поэт Арсений Несмелов, встречавшийся с Владимиром Арсеньевым во Владивостоке и получивший, кстати сказать, от него географическую карту для побега в Харбин, вспоминал о его прозе в своем мемуарном эссе «Наш тигр»: «Приключенческо-охотничий элемент в ней не первостепенен; он лишь фон для большого художественного здания — для проникновения в душу почти первобытной природы Уссурийского края с ее тайгой, еще девственной, по многим местам которой в те дни никогда не ступала нога европейца… И все, что написал Арсеньев, это — поэма, полная музыкальных шорохов тайги…»

Первый том арсеньевского Собрания — это, очевидно, и первое с двадцатых годов адекватное издание прозы Владимира Клавдиевича.

В книге подробно и почти детективно рассказано, на какие именно издания и какие авторские правки в них (сотни и сотни!) опирался трудившийся над книгой коллектив ученых. Здесь помещены, кстати, и удивительные словари географиче­ских объектов, по нескольку раз переменивших свои имена (вдруг кто-то захочет пройти по арсеньевским маршрутам). Приложены предисловия к изданиям разных лет, структура текстов аргументирована подробными научными комментариями, имеются карты маршрутов, указатели зоологических и прочих названий.

Я оставляю все это богатство заинтересованному читателю, оговорившись в главном: издателям и редакторам удалось восстановить авторскую волю. Арсеньев этой книгой был бы доволен.

Вот лишь один пример воскрешения, печальная глава «Смерть Дерсу»:

«…Могила Дерсу, тающий снег и порхающая бабочка, которая с закатом солнца должна будет погибнуть, шумящий ручей и величавый тихий лес — все это говорило о том, что абсолютной смерти нет, а есть только смерть относительная и что закон жизни на земле есть в то же время и закон смерти». И еще — через абзац: «Цивилизация родит преступников. Созидай свое благополучие за счет другого — вот лозунг двадцатого века. Обман начинается с торговли, потом, в последовательном порядке, идут ростовщичество, рабство, кражи, грабежи, убийства и, наконец, война и революция со всеми их ужасами. Разве это цивилизация?!»

Этих слов нет, например, в издании 1972 года, обнаруженном в библиотеке нашего журнала. Впрочем, фрагмент о цивилизации однажды пытались восстановить, но дальше слова «война» не продвинулись, и затея была оставлена.

Корней Чуковски й. Современники. Портреты и этюды. М., «Молодая гвардия», 2008, 649 стр. («Жизнь замечательных людей»).

В годы хрущевской оттепели эта книга была легендарной. Счастливо найденный жанр, названный Чуковским «литературными портретами и этюдами» — подобно «критическим рассказам» в начале века, — пришелся читателю шестидесятых по душе. Беллетризованные мемуары, отточенные и выстроенные, совершенно не похожие на обычные «воспоминания», пластично воскрешали как опальных (Михаил Зощенко, Саша Черный), так и вполне официозных (Горький, Луначарский) деятелей отечественной культуры. Их тут словно бы живой водой сбрызнули. «Современники» читались как художественный роман. И кроме того, в широкой интеллигентской среде Корней Чуковский — после долгого перерыва — проявился как неотъемлемый свидетель и участник живой и драматичной истории литературы, а не только как автор «Мойдодыра».

Путь к сборнику «Современники» был долгим. Так, глава «Александр Блок» когда-то начиналась с мемуара «Последние годы Блока» в альманахе «Записки мечтателей» (1922) и двучастной книги о нем, вышедшей в том же, посмертном для поэта, году. Воспоминание об Анатолии Федоровиче Кони восходит к мемуарно-просветительскому очерку 1915 года, напечатанному в «Ниве» к 50-летию общественной деятельности знаменитого судебного оратора. Добавим, что рукопись дневников Чуковского начала века содержит размашистые, поперек страницы, позд­ние пометы карандашом: «Горький», «Блок» — Чуковский тщательно готовился к будущим «литературным портретам».

Самым первым сборником литературных портретов была книга 1940 года, которая называлась «Репин. Горький. Маяковский. Брюсов: Воспоминания».

Я люблю эту старую, затрепанную книжку, несмотря на явный идеологиче­ский привкус многих определений и эпитетов. Но тем не менее эпоха в ней еще не вполне остыла, мифы не отвердели, жанр не утвердился, и в этом смысле мне жаль некоторых будущих потерь, пусть они и кажутся сегодня микроскопическими. Вот, например, как описывалась в ней реакция Репина на домашнюю декламацию Маяковского при их первой встрече у Чуковских летом 1915 года:

«Репин восхищается все жарче. „Темперамент! — кричит он. — Какой темпе­рамент!” И к недоумению многих присутствующих, сравнивает Маяковского с Гоголем, с Мусоргским…