Лёлита или роман про Ё

Я знавал неестественно нормальных людей, не одолевших «Лолиты» и до середины: книжка виделась им надуманной, нарочитой и до скучного однообразной.

Наверное, почивший мир справедливо было разделить на тех, кто дочитал и кто не смог…

«Вот и всё, что есть у тебя в смысле девственности, милашка моя?» — и это скучно?..

«Расскажите мне про Бальзака, сэр, правда ли, что он так замечателен?..»

Память у меня скверная. Даже на стихи. А оттуда всплывало целыми кусками:

«…она находилась в прямом фокусе моего накалённого добела гнева…» — ну просто с ума просто сойти! или:

«…и издала звук вроде «ых!», прикрыла глаза и упала в кресло, звездообразно раскинув руки и ноги…» — Звез-до-об-раз-но! — ых же, до чего хорошо…

«…ах, отстань от меня, старый павиан! Христа ради, прошу тебя, отстать от меня наконец!..» «отстань — отстать» — как можно было не дочитать?!

А все эти молочно-бледности, янтарно-карести, гранатово-красности, тускло-чёрности, шоколадно-бурости — ну неужели не прелестно? Не знаю, уважаемые присяжные женского и мужеского полу, просто не знаю…

И пальцы мои опять потянулись к её челке, и я заметил это уже в самый последний момент, о продолжении которого и грезил минутой ранее.

Да что же я делаю-то, нелюдь?

Кисть себе, что ли, вспороть и на крови поклясться, что ни за что…

— Мммммммммм? — она открыла глаза и потянулась так, что тысяча хрящиков где-то там хрустнула, повибрировала и стала на место. — С добрым утром…

И поцеловала меня в нос — томно-томно (Томка!) и сладко-сладко (сама). И совершенно верно истолковав моё потешное, наверное, смятение, прошептала:

— Тшшшш… Это я просто так… Вон ведь как хорошо. Видишь? Полнолуние ему мешает…

Ну ясен пень так просто. От избытка. Как будто у меня его нехватка! Э! Э, а ну-ка отодвинулся от неё по-быстрому! И понезаметней. И фэйс попроще сделай.

Что же ты натворил, Владимир Владимирыч!

И как же ты-то опростоволосилась, Лёль!

— Прос-то так, — повторила она, выпорхнула из-под рухляди, сунула ноги в шлёпки и уже с порога: — Ну и чего глазами хлопаем? Пошли домой, симулянт.

— …я чего-то позабыл совсем: а медведь-то где?

Мы сидели на крыльце. На той, может быть, самой ступеньке, где сидела она когда-то с Тимкой.

Где-то в печи бурлил чугунок с картошкой. Где-то далеко-далеко топали прочь принесённые в жертву нашему странному настоящему и ещё более сомнительному будущему мальчик с собакой. Где-то на душе скребли кошки. У меня — точно скребли…

— Какой медведь?

— Ну, который кинулся.

— На кого?

— Так на тебя…

— На меня? Ты чего это?

— Ну как же: он на тебя, а я ещё тогда… А Тим его потом пристрелил…

— Ты сейчас о чём вообще?

А недоумевал как раз я: зачем скрывать-то?

Может, это как с Тимкиным исчезновением связано, и сказка про прогнала всего лишь сказка?

Да нет, с какой стати…

Он же завалил его! На моих глазах.

— Лёль? Подожди: я прекрасно помню…

И пересказал триллер с появлением косолапого, опуская, разве, детали нашей с ним, громко говоря, схватки. Она слушала меня как федеральное собрание свежего президента. Как мы когда-то Деда — со всем подобострастием. И когда закончил, ограничилась коротким:

— Н-да… Говорила я Тимке: зря он эту сому гонит, — и тут же: — Ха! Сомогонщик! Прикольно, да?

— Ты хочешь сказать, что…

— Я хочу сказать, пить надо меньше, вот я чего хочу сказать…

— Не понял! А это тогда откуда?

И, задрав рубаху, продемонстрировал бок с затягивающимися уже следами стремления жизнь за неё отдать.

— Это-то? Да очень просто.

И поведала мне несколько иную историю.

Оказалось, что пока она купалась, я действительно мельтешил по бережку и выкрикивал всякие заумности (я представил себе, какие именно, и порозовел). Но, увидав трущегося неподалеку Кобелину, ринулся на него, как Картман на Кенни («а это ещё кто такие?» — «тебе какая разница?»). Пёс не понял, чего от него хотят, и отскочил. Я рванул с удвоенной. Тогда он расценил происходящее как приглашение на пятнашки и, несмотря на солидный возраст, заскакал по лужайке этакой черногривой лошадкой. Но я был непреклонен: мне почему-то необходимо было Кобелину завалить. И я изловчился и преуспел. Вот тогда-то, подмятый, он и расцарапал мне рёбра. Причём с Лёлькиных слов выходило, что я должен быть ещё и благодарен: при желании псина мог ответить и посимметричней, а он всего-то что отбился и побежал жаловаться Тимке, который меня бездыханным уже и нашёл.

— И ты это сама видела?

— Да я тоже не сразу поняла. Подумала — играете. А потом гляжу: ты лежишь, Кобелина слинял, Тимка идёт. Пока вылезала, он тебя уже к баньке тащит…

— А почему к баньке?

— Да ближе потому что! Ты себя поднять когда-нибудь пробовал? То-то…

— Точно медведя не было? — собственная версия случившегося казалась мне более достоверной.

— Зуб даю! И тени отца Гамлета, если чо, тоже.

Ё-моё, ну вот про Гамлета-то зачем? Прямо хоть начинай чувствовать себя Клавдием…

А нечего было самому этакие-то рассказки рассказывать! От многой начитанности сплошная печаль, как ни крути.

В общем, история выходила скверная.

Получалось, что, укушавшись коварным пойлом, я учинил натуральный дебош. Сперва понаделал одному богу да Лёльке ведомых деклараций о намерениях, павианом носясь вдоль берега и не давая моей русалке вылезти из воды («не такой уж и парной, между прочим!»). Потом устроил безобразную потасовку с доверчивым животным. И ловко самоустранился, впав в очередную бессознанку, в результате которой население Шиварихи и ополовинилось, если считать Кобелину за полноправного едока.

И как это всё теперь расхлёбывать?

«Ротом!» — ответили небеса голосом, очень похожим на Дедов. Лёлька его, похоже, не услышала:

— Так: если ты и щас есть не пойдёшь, то я просто не знаю, сидит тут как этот…

— Иду, — откликнулся я, вглядываясь в проплывающие облачка: с которого? — И всё-таки: почему?

— По кочану. И по капусте.

— А если серьёзно?

Она помолчала.

— Ну не могу же я сама себе плохого хотеть.

— Ещё как можешь.

И уже разинул рот, чтобы поведать, как нахотели себе когда-то не самого лучшего полтора десятка тоже по-своему очень неглупых женщин.

— Да замолчи ты, нытик! — и ускакала в дом.

За время её отсутствия я успел сложить новый спич в защиту недопустимости самой постановки вопроса о каких-либо отношениях, выходящих за рамки сложившихся, ибо ни поспешность бездумных решений, ни моё им видимое непротивление…

Ша, оратор! Ты сам-то понял, чего сказать хочешь? Да просто в лоб ей дай! — встряло второе я. — Чтобы хвост поджала. А там разберёшься…

Совет показался дельным. И я даже представил, как укладываю мою акселератку поперёк колен и хорошенько всыпаю по жаждущей приключений попе. Но воспитание отменилось, не успев начаться: Лёлька вернулась не пустая — с дымящейся ложкой в руке:

— На-ка, попробуй…

А есть-то я, оказывается, хотел гораздо больше, чем ссориться. И потянулся губами.

— Да погоди ты! Горячее же, подуй сначала. Хорошенько подуй. Не хватай, я держу…

Я подул и поглотил. Это была не картошка — это была фантастика какая-то. Плюс сбылась самая идиотская из мечт: меня снова кормили с той самой ложечки.

Нет, вот почему мне прежде таких женщин не попадалось? — чтобы и вкусно аж пальчики оближешь, и в клюве, как птенцу, и обжечься при этом не давала! И я почувствовал себя Печкиным, у которого раньше не было велосипеда.

А теперь, значит, есть, — снова подпел внутренний мотиватор. — Да какой: детский! трехколёсный!.. Осталось сесть и раздавать к едрене фене…

— Ну? — поинтересовался велосипед, непроизвольно повторяя за мной жевательные движения, как делают потчующие малявок мамочки.

— Объеденье!

— Вот! А будешь ещё с вопросами глупыми приставать, возьму и уйду. В лес. Вообще. Насовсем. Не веришь?