Немой. Фотограф Турель

Мак, — говорит она, но снова у нее эти боли в животе, а я не могу понять и говорю ей: «Если ты больна, то лучше всего горячий компресс, так всегда говорит фрау Кастель, а хочешь…», — и опять мне страшно. «Но ведь я не больна, — говорит она, и говорит мне: — дурачок», — и снова начинает стонать — лежит с открытым ртом и дышит все тише и медленнее. «На вот, накинь мою куртку! — сказал я ей. — Компресс был бы лучше». — «Дурачок», — говорит она и тихо смеется, она устала и дремлет. «Я приготовила приданое, — говорит она шепотом, — занавеси с каймой и сервиз для завтрака, он мне остался от моей матери, и тарелки, и блюда, и салатница, а недавно я ездила в Цюрих и купила стеклянную посуду — бокалы для вина и для воды и кофейные чашки, и наволочки, и гарнитур-спальню с матрацами на конском волосе, а моему жениху я ничего не сказала, ни словечка, и коврики, и еще себе две рубашки в Цюрихе, и коврик на стену для детской с вышитыми красными и белыми птицами. А недавно я съездила в Базель, нужно же купить сковородки; раз у моего жениха теперь есть свое ателье, разве может он взять меня без кухонной утвари и ножей для хлеба, и жаровен для мяса? Ну и дорого же они стоят, просто ужас! „Мы еще раз зайдем к вам с моим женихом“, — сказала я в магазине ковров, а радио нам, может быть, подарит дядя Юли, я покупаю только самое необходимое; и обеденный стол, конечно, и стулья для гостиной, и я подумала — мой брат, может, подарит нам торшер. „Давай готовь себе приданое“, — сказала она мне, а в понедельник она уложила чемодан, а дядя Юли сказал: „Набрала вещей, как будто в Испанию…“ — и вынес чемодан и корзину, „в Испанию“, тут мы все засмеялись, потому что ведь он сам ездил в Испанию… Мы снова пошли вверх по Мезозойской дороге, столько вещей… „А всего-то и проехала сто тридцать километров из Прунтрута сюда, — сказал мой дядя, — через Юру сюда два шага“, — и он помахал нам рукой перед туннелем… „Теперь давай мне“, — сказала она и пошла рядом со мной, и нисколечко не дала мне нести, и говорит: „А если ты встретишь человека, — говорит она, — и тебе покажется, что он мог быть твоим женихом, посмотри сначала ему в глаза, — говорит, — посмотри, какой у него взгляд, и какая у него походка, и как он смеется, — говорит она, — приглядись к нему“, — а у моего жениха глаза веселые и подмигивают, карие и немного раскосые, я приглядывалась к ним достаточно долго, и морщинки у глаз лучиками, когда он смеется, и он на две головы выше меня, и козырек от солнца на лбу, и от него зеленая тень», — она засмеялась. «Мой жених», — сказала она и засмеялась, я думал, она смеется, но это был не смех, вдруг я слышу — она опять стонет и тяжело дышит в темноте: «Его все еще нет, Мак?» — и я снова подхожу к дверце, но там нет ничего, только серая ночь, и уже начинает светать.

«Я уж как-нибудь сама донесу, а ты береги свою красоту», — сказала она, и идет рядом, и тащит свою корзину — люльку и чемодан к вокзалу, и говорит мне: «Скоро у тебя будет жених, и скоро будет сын, вот увидишь, я тебе говорю», — и она была в своей шляпе с вуалью, и сидела на чемодане там, на вокзале, и все время болтала: «Дочка Адри», — и опять у нее слезы в глазах, а когда она уже стояла у окна вагона, — и все у нее слезы в глазах — она говорит: «Дочка Адриана, у тебя будет сын!» — и машет рукой.

Первоначально я намеревался перебраться в Прунтрут. Тихое, спокойное место, как мне неоднократно рассказывали, никакой пыли, район за Верхнеюрским плато, район точной механики, в основном часовой промышленности, район процветающий и жизнерадостный. Он интересовал меня давно, всегда привлекал меня, еще в детстве Роза — она родом из Дельсберга — рассказывала мне о Прунтруте — она произносила Поррантрюй, что вообще-то вернее, Прунтрут в настоящее время чисто французский город, и только из-за нашей мизерской мании все переиначивать на свой лад сохранилось старое название Прунтрут, — уже Роза, а позднее в Фарисе мой шеф Цоллер рассказывали о нем так много хорошего, что мне захотелось и в самом деле там побывать. «Этот Прунтрут, — сказал мне однажды Альберт, — одна из твоих идефикс. Представляю, как быстро он тебя разочарует. Впрочем, пожалуйста, — сказал он, — кто тебе мешает? Окрестности там действительно красивые». И вот я снова стою недалеко от Домбрессона на краю шоссе; прохладный ветер, предвестник весны, осушил асфальт, влага сохранилась только в трещинах, проеденных морозом, — серый, сухой асфальт и кое-где черные трещины, — поднимаю руку, когда внизу из-за поворота появляется машина, и делаю знак большим пальцем. Характер у меня спокойный, или, как с некоторым раздражением говорил Альберт, благодушный, и поэтому я не вышел из равновесия, хотя за час мимо меня проехало по меньшей мере сорок машин. Видит бог, спешить мне было некуда. Если что меня и раздражало, так, пожалуй, эти дурацкие кивки: примерно в каждой третьей машине находился какой-нибудь дурак, — водитель или пассажир, — который, проезжая мимо, кивал мне в ответ на мой знак. Допускаю, что разок-другой я вышел из себя, и, погрозив кулаком, прокричал вслед проехавшей машине бранные слова. При этом я ограничивался такими безобидными выражениями, как «Дурак», или «Чурбан», или что-нибудь в этом роде. Никогда я не мог бы совершить поступок, который хотел мне приписать этот несимпатичный виноторговец из Валлиса только потому, что он, возвращаясь домой, по-видимому в нетрезвом состоянии, задел за что-то багажником своей тяжелой американской машины; он же обвинил меня в том, что я бросил в его машину камень величиной с кулак. Я и ему, когда он подъезжал, сделал знак остановиться. Я видел темную фигуру за быстро приближающимся широким ветровым стеклом, видел, как он, уже почти поравнявшись со мной, искоса взглянул на меня и схватился рукой за тормозной рычаг, видел, как включился тормоз, как замедлилось движение проплывающего мимо меня сверкания стекла и металла, кремового с синим, видел, как вспыхнули красные сигнальные огни и как вдруг они снова погасли, и машина стала с ревом удаляться, — и все это в течение каких-нибудь семи секунд; я посмотрел ей вслед, признаюсь, с разочарованием и вновь обратил свой взгляд вниз, к повороту, и тут я услышал визг тормозов, шорох шин об асфальт и увидел, что машина с валлисским номером остановилась… Дверцы распахнулись. Из машины вылез приземистый парень — те, кто видел виноторговцев из Валлиса, могут себе представить, как он выглядел. На мгновение он замешкался у багажника своей машины, потом двинулся ко мне, из обрушившегося на меня потока слов я разобрал вначале лишь несколько неприличных выражений, которые не могу повторить публично. Он остановился прямо передо мной. Мое невозмутимое спокойствие, — я позволю себе подчеркнуть это, — спокойствие человека, которому не в чем себя упрекнуть, видимо, произвело на него впечатление. Он ловил ртом воздух. «Осторожнее, — сказал я ему, — поберегите свое сердце».

Странно устроен человек. Даже это мое замечание, это проявление заботы о его здоровье, судя по всему, усилило гнев виноторговца. Смысл его словоизвержения был вот в чем: он якобы ясно видел в зеркальце, что, как только он проехал мимо, я быстро нагнулся, поднял камень и бросил ему вслед, — камень величиной с кулак! — он снова и снова выкрикивал это. «Пойдемте со мной, вы, хулиган, посмотрите, что вы наделали! Вмятина на багажнике величиной с кулак! Полиция!»

Я сожалею лишь о том, что у меня не было свидетелей. Я бы, не колеблясь, передал грубияна в руки властей. Однако мы находились за сотни метров от ближайшего населенного пункта, вверху южного склона Юры, а тем, кто изредка проезжал мимо, не было до нас никакого дела. Так что мне оставалось одно: вежливо, но решительно попросить виноторговца больше меня не задерживать. Он дышал на меня винным перегаром. Я принял воинственную позу, что было мне нетрудно, ведь я был на голову выше его. Не исключено, что я похлопал его по плечу, чтобы успокоить. Он отпрянул. «Он меня еще и избивает! — закричал он неожиданным визгливым голосом (искусная, хотя и бессмысленная подтасовка фактов). — Избивает! — кричал он. — Бандит! Хулиган!» А расстояние между нами было уже двадцать метров! «Оставьте меня в покое», — сказал я ему. С меня было достаточно. Медленно, не оборачиваясь, пошел я вниз по шоссе. Неужели он думал, что ему удастся втравить в скандал мирного путника? Он, видно, надеялся, что своими провокациями выведет из себя даже и мирного путника, и тогда ему легче будет приписать мне вину и за вмятину на багажнике. Обычные штучки виноторговцев! Его счастье, что перед поворотом у леса по моему сигналу остановился самосвал с углем и взял меня. Мы проехали мимо моего приятеля из Валлиса. И хотя было не понять, что он там кричит, я видел, как на его багрово-красном лице энергично двигались губы и как он размахивал в воздухе кулаками. Я ограничился кивком.