Пастухи фараона

Под воздействием неизвестного ранее излучения, получившего название «S-ray», евреи в СССР подверглись мутации, превратились в лиц еврейской национальности (в номенклатуре Линнея «Judaeus silens») и как таковые влились в общество других мутантов, получивших название «советский народ» (в номенклатуре Линнея «Homo soveticus», в британской традиции — «sovs»).

14. Косоворотка от Диора

Мелкие колючие снежинки, подхваченные бешеным ветром, кружили как сумасшедшие, хлестали по щекам, забивались под юбку, лезли за пазуху. Одной рукой Кира придерживала отвороты легкой заячьей шубки, с трудом сходившиеся на ее знатной груди, другой старалась удержать полы, которые трепыхались на ветру так, словно вот-вот оторвутся и улетят в снежную мглу.

— Ну говорила же тебе, черт, подождем троллейбуса, так ведь нет!

Раскрасневшийся от мороза Натан хотел было сострить, что он обычно и делал в ответ на ворчание жены, но только раскрыл рот, как снежный вихрь прорвался сквозь зубы.

— Всего две останов… — успел он произнести и тут же принялся выплевывать набившуюся в рот снежную кашу.

Кира беззлобно усмехнулась, еще ниже опустила голову, сунула локоть Натану. Он взял ее под руку, прижал к себе, пристроился к ее шагу. Не говоря больше ни слова, они обогнули Сокольнический парк, перешли дорогу и оказались возле длиннющего панельного дома.

— Кто такой Натан-мокрый? Да это же наш Тоник!

Хозяин квартиры, вальяжный мужчина лет тридцати пяти в изящном пиджаке и тонком цветном галстуке, протянул руки, чтобы обнять мокрого, отдувающегося Натана.

— Саша, да поухаживай же ты за Кирой, джентельмен, тоже мне! — из-за спины хозяина, Саши Пятиборского, показался напудренный носик хозяйки.

— Не джентльмены мы, а плотники! — пропел хозяин и театральным жестом стянул с Киры заснеженную шубку.

— Киронька, милая, пошли сразу в ванную.

Пока хозяйка уводила гостью, а Пятиборский устраивал Кирину шубку, Натан протер носовым платком лицо, открыл портфель, достал из него бутылку.

— Новая квартира — новая водяра!

— Пшеничная? Не пивали, только слыхали. Говорят, отличная. Где растет?

— Во саду-ли, в огороде.

— Ну, пойдем, дорогой, посмотришь апартаменты.

Показ крохотной квартирки не занял и пяти минут.

Саша усадил Тоника в гостиной, достал две рюмки, но только принялся разливать, раздался звонок.

— Наливай, может, успеем, пока бабы в ванной, — бросил Пятиборский и направился в коридор.

— Приветствуем, приветствуем. Как добрались?

— С божьей помощью, — крупный мужчина с широкой окладистой бородой снял поношенное черное пальто, причесал вьющуюся шевелюру, вынул из-за пазухи завернутую в целлофан гвоздику. — А где наша несравненная Жанна Павловна?

— Ого, гвоздика в ноябре! Да Жанка описается от счастья. Ну-с, пройдемте, сэр.

Слово «сэр» вырвалось у Пятиборского скорее всего от смущения. Как теперь называть Меерсона-Менделеева? Привычное «Антоша» уже не годилось — Меерсон-Менделеев недавно был рукоположен в священники. «Антон Моисеевич» звучало смешно, «Отец Антоний» — язык не поворачивался.

Пятиборский провел Меерсона-Менделеева в гостиную, достал третью рюмку.

— С Богом, и не последнюю!

— Ну, конечно, им уже невтерпеж! Чтоб всех дождаться — этого мы не можем! — подкрашенные и надушенные, из ванной выплыли дамы.

— Не удовольствия ради, пробу снимаем — вдруг несъедобно! — ответил на выпад жены Пятиборский.

Меерсон-Менделеев поднялся с кресла, галантным жестом протянул Жанне гвоздику, поцеловал руку Кире. Дамы зарделись, кокетливо отказались от водки, потребовали вина. Хозяин потянулся к бутылке портвейна, но тут раздался звонок в дверь.

— Тоник, поухаживай за дамами, — Пятиборский протянул Натану бутылку и поспешил встречать новых гостей.

— Мать-перемать, ты что, сучий отрок, натворил с погодой, харя твоя жидовская-пережидовская? — громом понеслось из прихожей.

— Подумаешь! Мы вот блокаду пережили, а они снежка испугались!

— Блокаду они пережили! В Ташкенте небось отсиживались. Знаем мы вашу нацию! — Высоченный — под два метра — мужчина вытирал платком большой мясистый нос и узкие, чуть раскосые глаза-щелочки.

— Мариша, давай сразу в ванную, — выскочила в коридор хозяйка, — а ты, Виля, пожалуйста, не ругайся, у нас церковнослужитель. Вот предаст тебя анафеме!

В ответ Виль Пшеничников протянул свои длиннющие руки, сгреб хозяйку, прижал ее к себе. Жанна завизжала, вырвалась и вместе с Маришей исчезла в ванной.

— Слушай, — Пшеничников выпрямился, поднял руку, провел ладонью по потолку, — и это квартира? А я думаю — склеп.

— Вам, западникам, только бы охаять все наше, советское. Ну ладно, пошли, согреемся.

Друзья прошли в гостиную, Пятиборский, торопясь, наполнил рюмки.

— С новосельицем!

В дверь снова позвонили.

— Шолом-алейхем! Ну и холод у вас в России! — Плотный, невысокий молодой человек со светло-каштановой бородой протирал запотевшие очки.

— А у вас, в Палестине, арабов линчуют, — парировал хозяин.

Гость растерянно улыбнулся, стащил с себя берет, достал из кармана маленькую вязаную шапочку, надел ее на макушку.

— Это что, нынче так носят? — искренне удивился хозяин.

— Так, милый мой, носят две тысячи лет. — Иосиф Бедун оглядел прихожую. — За какие заслуги отдельные хоромы дают?

— Не имей сто друзей — имей дядю Осю в Лондоне.

— В нашем народе всякий, если захочет, дядю за кордоном отыщет, да не изо всякого дяди столько фунтов выжмешь, чтоб на квартиру хватило.

— Это уж точно, — гость и хозяин направились в гостиную.

У двери в ванную комнату Пятиборский остановился, постучал.

— Жаннуля, давай быстрей, возможен голодный бунт.

— Потерпите, оглоеды, — отозвалась хозяйка, но уже через несколько минут выскочила из ванной и, постукивая каблучками, принялась таскать в гостиную миски и тарелки.

За столом было тесно, шумно, весело. Первый бокал подняли за новоселье, потом за хозяйку, потом за присутствующих, потом за отсутствующих, потом…

— Мужчины, вы сыты? Можно убирать? Ставить чай?

Стол одобрительно загудел; дамы поднялись помочь хозяйке. Под шумок исчез и Пшеничников, но через минуту он вернулся с большим свертком и торжественно протянул его Пятиборскому.

— Хоть ты и жидовская морда, так и быть, получай!

Пятиборский развернул сверток.

— Ну и ну, Виля! Не верил, честное слово не верил. «Русская икона»! А печать-то какая! В цековской типографии небось делали?

— Выше бери, в Вене.

— «Икону»? В Вене? — гости осторожно передавали друг другу альбом, щупали бумагу, гладили репродукции. — Как прикажете такое понимать?

— А что у нас нынче на дворе? Оттепель. Слово такое слыхали?

— Слыхать — слыхали, видать — не видали.

— Поздравляю, Виля. Скажи, как пробил?

— По правилам надо играть, ребята, — загадочно улыбнулся Пшеничников. — Вы все по старинке мыслите и того не замечаете, что в партию пришли новые люди. Они хотят изменить ее изнутри. Вот с ними-то и надо играть в одну игру!

— Скажите, миряне, где такое продается? — Меерсон-Менделеев не мог оторвать взгляда от иконы Иоанна Златоуста.

— Всюду продается. Только за доллары.

— Как это — за доллары?

— А это, батенька, тоже часть игры. «Наш человек» сразу меня предупредил: чтобы пробить «Икону», нужно доказать «где надо», что она будет продаваться за границей и принесет казне валюту. Тогда дело пойдет.

— Так если это людям недоступно, зачем оно? — пожал плечами отец Антоний.

— Кому недоступно, мужику? Да ему лишь бы водяра была доступна. Вот скажи, Тоник, чем там у вас в Истре земляные люди больше интересуются, искусством или самогоном?

— Про земляных людей не знаю, а вот земляные писатели у нас в почете — журналы за ними гоняются, критика возносит их до небес. Я вот со своим «Путешествием в страну рукописей» все редакции обегал, и везде от ворот поворот. С «Колоколом» куда ни сунусь, все морщатся — какое, мол, отношение это имеет к русской культуре? Так что, Виля, для кого оттепель, а для кого…