Палач

— Все верно, но ты забываешь, что мы не живем вечно… А если через пару лет ты внезапно откроешь, что жила не так? Что, может быть, тебе следовало жить с одним мужчиной, ну, пусть со мной, например…

Наташка захохотала:

— Вот-вот, О! Все, что ты говоришь, в конце концов сводится к ужасно глупой Наташке, преступно не живущей с самым лучшим мужчиной в мире, с Оскаром.

Они лежат в постели Оскара голые и разговаривают. Окно приоткрыто, и апрельский Нью-Йорк нежно ворочается там, как большой зверь. Хрюкает, шипит, сипит полицейскими сиренами.

— Слушай, Наташа… — Оскар откатился от лежащей на животе Наташки и, взяв из ниши, в которую кровать упирается изголовьем, бокал с вином, отхлебнул.

— Что?

— Слушай, скажи мне честно, тебе в самом деле была интересна христианско-буддийская окрошка, которой кормил всех на парти мой соотечественник Яцек, или ты делала вид, что тебе интересно?..

— Я никогда не притворяюсь! — фыркнула Наташка. — Ты, Оскарчик, за столько лет мог бы меня изучить. Зачем мне притворяться?

— Ну, я не знаю… из снобизма.

— Глупости говоришь… Но я тебя прощаю… И даже постараюсь объяснить тебе, в чем дело.

— Ну-ну, просвети меня…

Оскар уселся в кровати. Наташка последовала его примеру и тоже уселась рядом, упершись спиной в стену и откинув голову назад, положив ее в нишу. Полежав с закрытыми глазами с минуту, Наташка вздохнула, подняла голову из ниши, взяла из рук Оскара бокал с вином, сделала большой глоток.

— Видишь ли, О, — начала она важно, — мы живем в мире, где столько ненависти, что такой вот небольшого росточка Яцек, вдруг подходящий к тебе на парти, где собрались отборные монстры, поражает своей настоящей невинностью…

— Не думаю, чтобы он бы так уж невинен, — вставил Оскар.

— Дай мне договорить, — твердо пресекла Оскара русская девушка. — Подходит гном и, глядя на тебя близорукими глазами, спрашивает тебя, можешь ли ты поцеловать таракана… Обычно самец подходит к женщине с вопросом: а согласна ли она пососать ему хуй?

— Фу, как грубо, Наташа…

— Грубо, но правдиво. Редко кто осмеливается объявить о хуе впрямую, но все равно он подразумевается. А Яцек, может и в нелепой форме, но правда интересуется, могу ли я, Наташа, поцеловать таракана. И я, Оскар, сказала, что могу.

— Ой!.. — Оскар не вынес глупой слащавости Наташкиного восприятия мира. — Не надо, Наташа! Дальше уже начинается русская душа… Избавь меня…

— Не хочешь — не буду говорить! — разозлилась Наташка и на сей раз вырвала бокал с вином из рук Оскара. — Сам просил.

— Хорошо, хорошо, продолжай…

— Он, может быть, и сумасшедший, твой Яцек… Наверное, он не совсем психически здоров, но только сумасшедший и может сегодня, сейчас, в нашу эпоху проповедовать не злобу, которую мы все в себе носим, но любовь. Любовь, Оскар…

— Кто бы говорил… Ты говоришь. Ты, которая никогда никого не любила.

— Неправда, — обиделась Наташка. — Я люблю свою маму. Я и тебя по-своему люблю.

— Конечно… — фыркнул Оскар. — Что же ты не стала жить со мною? Кто любит — хочет быть всегда с любимым. Разве не понятно…

— У меня на этот счет иное мнение, — твердо сказала Наташка. — Кто любит, тот не живет с любимым, дабы сохранить любовь… Кто любит — уходит.

— Какое оригинальное мнение…

— Не такое уж и оригинальное, но верное. Быт убивает любовь. Ежедневные столкновения двух тел что в постели, что на кухне умерщвляют аромат другой личности. К любимым нельзя привыкать…

Оскар взял со стола бутылку французского вина, в очередной раз наполнил бокал. Одна Наташкина рука во время разговора непроизвольно гладила ее выпуклый, очень миленький животик и время от времени спускалась, чтобы ущипнуть и подергать рыженькие заросли под ним. Постепенно внимание Оскара все более переключалось на животик, на Наташкину руку, ласкающую животик, на рыжевато-блондинистые, закручивающиеся пряди, скрывающие основное Наташкино достоинство — ее драгоценную пипку… Наташка продолжала разглагольствовать о Яцеке, о тараканьей теории, но Оскар уже не слышал слов…

— Можно я поцелую твоего таракана? — спросил вдруг Оскар и, не дожидаясь Наташкиного ответа, съехал вниз по розовой простыне и скоро уже раздвигал рыженькие заросли в поисках Наташкиного таракана.

Оскар вышел из такси на 42-й улице и шел теперь вверх по Третьей авеню. До встречи с Джерри Гольдсмитом оставалось еще полчаса.

К середине мая Оскар окончательно смирился с существованием в его мире ожившего мертвеца. Яцек Гутор оставил работу гарда и теперь по меньшей мере три раза в неделю учит вундеркинда Эстеллу языку Толстого, Достоевского и Наташки, получая за это, как догадывается Оскар, вполне приличную компенсацию.

Судя по сообщениям Габриэл с фронта, из дома на Бикман-плейс, Эстелла и Яцек отлично поладили между собой и даже время от времени отправляются вместе в музеи и на концерты. Габриэл, как кажется Оскару, безумно рада пробуждению своей нелюдимой дочери от неведомого сна.

Оскар не желает огорчать Габриэл своими подозрениями, хотя ему время от времени и хочется предупредить ее об опасности общения тринадцатилетней толстушки и тридцатипятилетнего тараканьего проповедника. «Вот забеременеет математическая Эстелла от таракана Яцека», — злорадно предполагает Оскар, однако так ничего и не говорит Габриэл. Она сошлется на невинность Яцека, на его «небесного цвета» голубые глаза… О, Габриэл найдет, что возразить. Временами, слушая ее восторженные панегирики «святому» Яцеку, Оскар начинает подумывать о том, что Его Величество Палач, кажется, теряет свое влияние на Габриэл.

«Женщины — существа по сути своей экстремистские. Однажды, может быть, мне придется увидеть и, более того, смириться с реформированной, посещенной благодатью и раскаянием Габриэл, вместо рабочей комнаты Палача стоящей на коленях в тараканьем храме», — иронизирует Оскар. Однако Габриэл по-прежнему два раза в неделю является к Палачу Оскару и, кажется, все еще получает ничем не омраченное удовольствие от оскаровского отточенного мастерства.