«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)

Да, в доме Золотца, среди настоящих сапфиров и ненастоящих алмазов, было тихо.

И всё же никакие двери не могли спасти Приблева от общегородского жужжания, поселившегося теперь и в его голове.

Глава 26. Плеть промолчал

В голове Плети всегда было просторно, сухо и ясно, как бывает иногда на содержащихся в чистоте заброшенных складах. Всё ровно стоит по местам, а что не стоит, тому заведомо предписана своя полка из тёплого старого дерева, над которой еле слышно звенят золотые крылья комаров. Пол слегка запылён, но его легко очистить, проведя рукой. Иногда Плети казалось, что он родился не в общине; что он помнит, как отец тайком вёз его, ещё совсем младенца, в Петерберг; как в лесу нашёлся домик с тёплым деревом изрезанного солнцем пола.

Возможно, это был детский сон или даже придумка. Плеть ни разу не спрашивал. Ему не требовалось ответа — для ответа в голове не подразумевалось полки. В голове было ясно, сухо и просто.

Но оглядываясь вокруг себя, Плеть никак не мог понять: если мир прост и незатейлив, почему остальным так нужно заволочь его тиной? Ведь откуда-то же берётся эта странная тяга выплетать себе сложности, когда достаточно смахнуть пыль рукой. Как удаётся им не увидеть настоящей, обычной сути вещей? Глядя на скульптуру, нельзя не знать, что такое камень; глядя на авто, нельзя не знать, что такое колесо; глядя на человека, нельзя не знать, что такое честь, правда, любовь. Прочее — лишь следствие основ, лишь ярлыки и лесенки склада.

В начале сентября Бася снял Плети комнату в Людском, но та почти не пригодилась. Скоро, через два дня после объявления о новом законе, в комнату пришёл Тырха Ночка, средний сын Цоя Ночки. Он сказал, что Плети следует оставить Академию и вернуться в общину.

Плеть повиновался. В последнюю неделю сентября открывался боевой турнир, где ему ещё летом посулили право прислуживать. Посулили и повелели. В росском языке нет слова с верным значением, а в таврском есть: «γоgaht» означает одновременно «обещать» и «приказывать», поскольку любой посул общины (отца, военачальника) является приказом.

Посулили, и повелели, и обманули. Плеть не пригласили к рингу. Его не пригласили никуда — заперли в четырёх стенах летнего дома, кормили и содержали в аресте. Плеть думал, что призыв связан с новым налогом — что ему теперь полагается дополнительно отрабатывать свою ценность.

Но его не пригласили работать.

В голове Плети было просторно, сухо и ясно, потому что он никогда не пытался домыслить за других. Чужая душа сокрыта, и с тем, как плотно запахиваются её створки, можно лишь смириться.

Смириться — и спросить.

«Сынок, не сочти за обиду, — забегая на сторону глазом и улыбкой, отвечал Цой Ночка. — Тавру подобает знат’ свою чест’ и чужую. Уж бол’ше года назад Бася спрятал тебя, говоря, что это его новый, молодой способ платит’ общине. Может, он и прав был? Может, он мне врал тогда? Врат’ бесчестно, сынок, но мы не дознаватели. Дознават’ся — дело низкое, росское. Он сказал, что отыщет общине бол’ше пол’зы так, а не нашими, старыми дорогами, и я поверил. Он не обманул. Он вед’ тепер’ богат, очен’ богат. Разве не настало время вспомнит’ об отцах? Но дни идут, а от Баси ни слова…»

«Значит, вы держите меня в заложниках?» — прямо спросил Плеть.

«Разве тебе плохо, сынок? Разве тебя притесняют или обижают?»

«Нет».

«Вот видишь. Я не держу тебя в заложниках, я держу тебя в напоминание».

«Нет, но я хочу в Академию».

«Э, сынок, — Цой Ночка покачал головой, — не забывай основ. Твоя основа — община. И не тол’ко твоя — и моя, и моих детей, и Басина. А Академия — это подарок, это сверху. Подарки полагается заслуживат’ или хотя бы — выказыват’ за них благодарност’… а где она?»

Плеть понял и тогда этим ответом полностью удовлетворился, но время шло дальше, время шло мимо, и совсем скоро он осознал, что скучает. Это было странное, новое чувство: прежде ему никогда не бывало скучно. Теперь же простое, тихое и ясное сидение в четырёх стенах вдруг оказалось невыносимо. Плеть попросил разрешения ходить хотя бы по таврскому райончику, и ему не отказали. Ему доверяли.

Поэтому сейчас Плеть обедал в небольшом кабаке на самой границе с Портом. По-росски его называли «Весёлые речи», что было не очень метким переводом таврского названия «Thuhto:ba», дословно означавшего «большая речь». Если Плеть правильно понимал, такое выражение применялось на Равнине к пьяной браваде, желанию наплести в горячке с четыре короба.

Бася ласково называл кабак «Тухтобой» и никогда сюда не ходил.

Плеть сидел один и не пил. Это было ритуалом: отсутствие выпивки будто создавало иллюзию присутствия Баси, которого так не хватало, которого так откровенно заманивали в таврский район заключением Плети и которому стоило бы поэтому держаться отсюда — от Плети — подальше.

Но Бася никогда не слушал других. Он всегда лучше всех знал, что ему стоит и не стоит делать.

— Я соврал ему, что бои начинаются с октября, но вот незадача: теперь начинается октябрь, — с иронией в голосе сообщил он, усаживаясь напротив. — Мне начинает казаться, что в роду графа Метелина — настоящем роду — был l’inceste.

— Ты пришёл за мной? — спросил Плеть и сам не понял, остережение прозвучало в его голосе или надежда.

— Уж всяко не за местной кухней, — хмыкнул Бася; выглядел он, как обычно, бодро, будто и не волновало его исчезновение друга на две недели. — Ты знаешь, что творится в городе? Петерберг взбунтовался! Иначе говоря, люди толпятся в приёмной Городского совета и просят поблажек от налога. А ведь у них даже нет Метелина!

— Община хочет с тобой поговорит’.

— Чего они хотят? Доли с завода?

Плеть кивнул. Бася откинулся, но не расслаблено, как нередко это бывает, а зло, с силой, будто сорвалась в нём какая пружина.

— Великолепно. C’est просто magnifique! — Он с той же силой вскинул глаза к потолку, и Плеть подумал, что взгляд иногда можно бросить так же яростно, как стакан в стену. — Великолепный выбор момента. Интересно, Цой Ночка понимает, что завод мне не принадлежит?

— Он понимает, что ты ездишь на «Метели».

— Ну если так судить…

— Они не выпускали меня в город и в Академию, чтобы ты за мной пришёл, — не удержался вдруг Плеть. — Это шантаж. Обычный шантаж. Цой Ночка хочет твоих денег…

— Нет, он хочет моего уважения, — неожиданно спокойно усмехнулся Бася, — это даже flatteusement, не находишь, лестно? Община никогда не мыслила только деньгами, и странно, что ты вдруг решил так счесть.

Плеть промолчал.

В голове его всегда было просторно, сухо и ясно, и оттого так отчётливо и прямо в прозрачном её воздухе виделось, как отвратительно происходящее. Настолько, что он неправомочно обвинил Цоя Ночку в сугубой меркантильности.

Но почему? Потому ли, что летом Бася обещал не пускать его больше на ринг? Но Плеть не гнали на ринг. Не гнали, даже когда он попросил.

Это было позавчера. Цой Ночка не видел нужды разговаривать, но Плеть заметил, что Тырха Ночка недоволен отцом. Отцом и всем остальным миром.

Именно средний сын предлагал общине полностью уйти в Порт — «награбит’ денег на выплаты нового налога, ежели так им оно надо». Цой Ночка такие разговоры полностью пресёк, и сыну его оставалось только кипеть под плотно придавленной крышкой.

«Если ден’ги так важны, пустите меня на ринг, — сказал ему позавчера Плеть здесь же, в „Тухтобе“. — Я отработаю то, что должен общине».

Тырха Ночка злился на отца, а потому испытывал невольное расположение к тому, крышку над кем придавили столь же плотно — пусть иную и по иным совсем причинам.

«Незачем тебе, — ответил он с братской снисходительностью. — Наместника нашего меняют, э? Слушок ходит, он решил по такому делу во все тяжкие пойти. Бои прикрыт’. Прикрыт’ не прикроет, а кому-нибуд’ хвост прищемит. Облава будет, сер’ёзная. Да и куда тебе на бои? Скол’ко уж прошло, ты и разучился совсем».