Скверный глобус
Скверный глобус читать книгу онлайн
Новую книгу знаменитого писателя и драматурга Леонида Зорина составили произведения последних лет: вышедшие в 2006–2008 годах в «Новом мире» и «Знамени». Все они написаны в излюбленном Зориным жанре маленького романа, причем большинство — как развернутый монолог. Собранные вместе, они обнаруживают цельность авторского замысла: объединяя разные эпохи — прошлое, настоящее и будущее, столицу и провинцию, близкое и дальнее зарубежье, самых разных и непохожих героев — людей, навсегда вошедших в историю, и тех, кто творит ее повседневно, — у каждого из них собственный роман с жизнью.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
— Когда мы ездили в Колхиду, как аргонавты за руном, мы не показывали виду, но мысли были об одном.
Все, кроме Сизова, подхватили:
— Но мысли были об одном — о нашем острове родном.
4
Ах, господа, хороша Итака — какие пригорки и ручейки! Какие зеленые лужайки! А эти памятники ее древности! В первую очередь — Одиссею, ее праотцу и ее символу, стратегу, тактику, воспитателю. Неутомимому супругу.
Много чего есть на Итаке. Сегодня туристы здесь под запретом, но завтра… Кто знает, что будет завтра? Жизнь изменчива, господа.
Похоже, что собрался весь остров, чтоб встретить Елисея Сизова. Со времени самого Одиссея Итака приветствует возвращенца.
Гости текли равномерной струйкой. Хозяин кланялся, улыбался и отзывался на обращения. Он чувствовал, что порядком устал. Пожалуй, не меньше, чем от дороги.
— Рада вас видеть, — сказала дама. — Вы возмужали и стали похожи на древнего римлянина. Вам к лицу.
— Благодарю вас, — сказал Сизов.
— Счастлива и за вас, Пал Палыч.
Пал Палыч любовно обнял Сизова:
— Спасибо, спасибо. Сердце отца…
И сделал неопределенный жест. Не то смахнул скупую слезинку, не то почесал левую бровь.
— Странствия учат нас постоянству? — спросил Сизова почтенный гость. — Они укрепляют преданность родине?
Сизов согласился.
— Да, это так.
— Ах, этот поэтический вздох о том, что в буре есть свой покой, — сказала очень полная гостья. — Это полезное заблуждение. Обогащает внутренний мир.
Еще один гость произнес очень веско:
— Бесспорно, блуждать и заблуждаться — это различные понятия, но я симпатизирую вам в обоих случаях. Очень рад.
— А я растроган, — сказал Сизов.
— Ну, здравствуй, здравствуй, — обнял Сизова весьма жовиальный островитянин. — Крайне приятно тебя увидеть.
Сизов ответно ему улыбнулся:
— И мне приятно, что ты так бодр.
— Жизнь удалась, — согласился гость. — Твой фатер меня произвел в начальство.
— Выбор разумный, — сказал Сизов.
— Я не стремился, ты меня знаешь, — сказал доверительно старый знакомый. — Более того, не хотел. Но если понадобилось государству… Послеживаю за репертуаром.
— Рад за тебя, а также — за публику, — сказал Сизов. — Так у нас цензура?
— Если уж строишь страну покоя… — Гость выразительно вздохнул. — Большая ответственность, дорогой. Вот, например, у нас «Одеон» — талантливый музыкальный театр. Играет всякие оперетты. Вдруг ставит «Прекрасную Елену». Ты можешь мне объяснить, дружище, зачем превращать в коленца, в канканчик эпос, священный для итакийцев? Теперь замахнулись на хит Шекспира. Тот самый, где ключевой вопрос — «Быть или нет?». Звучит недурно. Особенно у нас на Итаке. Каков вопрос, таков и ответ. Тоже неплох. «Умереть — уснуть». Более чем двусмысленно, братец.
Он отличался словоохотливостью. Это за ним водилось сызмальства. Начав, не умел остановиться. Но, оглядевшись, он обнаружил: за ним уже целая цепочка. Вздохнув, преуспевший островитянин крепко пожал Сизову руку и нехотя растворился в толпе.
Пока Сизов отвечал на приветствия, благодарил своих гостей, пришедшие ранее островитяне располагались отдельными кучками, стояли с фужерами в руках, и реплики, слетавшие с губ, медленно оседали в воздухе.
Каждая из них раздавалась, не смешиваясь ни с предыдущей, ни с той, что произносилась ей вслед. Звучала как бы сама по себе, а вместе с тем как бы вливалась в хор, в тот самый незабываемый ХОР, который некогда стал открытием пленительной античной словесности, в первую очередь — театра.
Но, разумеется, этот хор не выглядел глашатаем рока и принаряженные итакийцы не походили на прорицателей. Они потягивали вино, сделанное по рецепту фалернского, они оживленно переговаривались, в их голосах не было слышно ни трагедийного металла, ни грозного шороха Судьбы. Чаще всего разговор возвращался к тому, как выглядит возвращенец, но иногда звучали и фразочки философического характера.
— Этакий выставочный лик — землепроходец я, муж и воин.
— Этакий сплав византийства со скифством. (Оба отзыва относились к Сизову.)
— Чем ближе ты к земле, тем грубее. (То был одобрительный голос дамы.)
— Что ж, прародитель наш Одиссей тоже ведь был не без греха. (Это послышался голос Нестора.) Кочуя, едва не забыл Итаку.
— Чтобы стать памятником после смерти, при жизни следует быть беспамятным. (В голосе прозвучал укор — это был голос терапевта.)
— Всего тяжелее давалось вдовство. (Это прошелестел голос женщины.) Но тут уж ничего не поделаешь. Помню, мой муж зашел в туалет, там он и скончался, бедняжка.
— Смерть праведника. (Это сказала Зоя.)
— Воспоминания, воспоминания. Что ж, все там были. (Сказал Чугунов.)
— Да, есть кого вспомнить. (Кто-то вздохнул.) Что ни говорите, история явно играет на понижение.
— Как нынче светится Поликсена. (Еще один женский голосок.)
— Светская женщина, вот и светится. (Это с усмешкой промолвила Зоя.)
Высокий островитянин сказал:
— Что ни говорите, без пафоса любая наука становится плоской.
Кто-то добавил многозначительно:
— Все же однажды приходит Некто, и он Ничто превращает в Нечто.
В академический разговор пробился элегический голос. Женщина протяжно вздохнула:
— Но наш Виталий — певец от Бога.
Кто-то откликнулся не без желчи:
— Только не стоит преувеличивать. Был я когда-то женат на певице.
— Ты не устал быть в центре внимания? — спросила Сизова Поликсена.
— Адски устал, — сказал Сизов. — Я плохо узнаю итакийцев. Они непонятно переменились.
— Какой наблюдательный супруг, — с привычной усмешкой сказала женщина. — Просто ничто от него не укроется.
Пал Палыч излучал ублаженность:
— Ну что ж, невестка, прием удался. Да и скиталец наш держит планку. Искренне тебя поздравляю. Поздравь и меня — мой сын вернулся.
— Сын ваших чресл. — Она улыбнулась. — Так некогда изъяснялись актеры, игравшие благородных отцов.
— Так я ведь отец, — согласился Пал Палыч. — И нынче я был весьма благороден. Невестка моя, ты зла и умна.
— И этого никто не оспаривает, — сказала Зоя. — Скажи, подруга, что сейчас чувствуешь?
— Вам не понять. Хотя вы и в Совете мудрейших. А я, хоть умна, не разберусь.
— Доктор, вы знаете все на свете, — лирически проворковала дама, — можно ли отказаться от власти ради любви?
— Не смею судить, — мрачно откликнулся терапевт. — Но от любви ради власти — можно.
— Чтоб увенчать наше мероприятие достойным образом, хорошо бы услышать итакийскую песнь, — сказал Пал Палыч. — Спой нам, Виталий.
— Охотно. Меня просить не надо, — сказал менестрель и тронул струны: — Уже внесен в пределы Трои дареный конь. И что цвело при прежнем строе, летит в огонь. И женщина, предмет осады, вступает в круг усталых воинов Эллады, где ждет супруг. Чей голос вспомнишь ты сегодня, чьих рук кольцо? Чьи губы жгут все безысходней твое лицо? Никто не ведает про это, и от души пируют греки до рассвета, стучат ковши.
— Спасибо, — сказала певцу Поликсена. — В который уж раз я ее слушаю, и каждый раз — как будто впервые.
— Хочется в Трою, — вздохнул Сизов.
5
Минуло итакийское лето, и осень вступила в свой зенит. Было не холодно, но ветрено. Кроме того, быстро темнело, и эта ранняя плотная тьма дурно воздействовала на Сизова. Сначала втихую, конспиративно, а дальше достаточно откровенно он стал прикладываться к своей фляжке. К старой, прокисшей дорожной фляжке. Все чаще можно было застать его сидящим на ветхом крылечке дома в сосредоточенном молчании.
Он знал за собой это скверное свойство — внезапно налетает тоска и люди, которые вьются рядом, кажутся некими марионетками. Чудилось, ходят они неуверенно, выглядят робкими и пугливыми, а озираются тревожно. Знакомый пейзаж преображался и походил на неведомый мир. Во всем была непонятная чужесть, и сам он себя ощущал чужим, почти свихнувшимся от неприкаянности.