Тайнопись

— Правда ли, что на вашем языке слово «Галиль» означает «земля варваров»?

— Конечно, а как же! Давили нас всегда, гоняли! — подхватил вор, безнадежно думая, нет ли у римлянина каких-нибудь тайных дел в Галилее, где могла бы понадобиться его помощь. — За собак почитали! Если галиль — то ты никто, не человек уже… Запрещено у нас покупать, ночевать, обедать, даже здороваться с нами! Каково такое терпеть? Вот и стал вором, чтобы гордость не потерять, — спешил Бар-Авва, надеясь разжалобить римлянина этой чистой правдой и видя хороший знак в том, что правитель так заинтересован им и его жизнью, что даже спрашивает и слушает. — Наречие наше другое. Нас мало кто понимает. И разные люди у нас живут. Много непокорных…

— Не покорных чему? — Пилат, то ли недоверчиво, то ли глумливо уставился на него в упор.

— Нашему закону и начальникам, кому еще? Спроси у саддукеев, они скажут… Саддукеи всегда так — сперва мучают, теснят, ломят, а потом еще и валят что ни попадя! Почему на меня всякую дрянь наговаривают? Где такой закон, чтобы без закона судить? — расшумелся Бар-Авва.

— С тобой обойдутся по закону.

И Пилат, отвернувшись от вора, тихим шепотом сказал что-то писарю. Бар-Авва, поняв, что всё кончено, крикливо и грязно выругался. И пошел из претории широким шагом, словно был свободен от цепей, за концы которых дергали солдаты:

— Куда? Медведь! Медленнее!

В подвале ничего не изменилось, только вонь стала сильнее, а свет — слабее. В сизой мгле Гестас бродил из угла в угол, сгорбившись как пеликан. Нигер лежал плашмя, в поту и блевотине.

— Почему не убрал? — Бар-Авва сурово пнул щипача ногой. — Этот умирает, но ты живой еще?

— Воды нет, как убрать? Да тут уже всё… Его самого убирать надо… Ну, что? — спросил Гестас без особой надежды.

— Ничего… Убрать всё равно надо. Стучи в дверь!

На стук никто не явился. Воды оставалось на одного. Бар-Авва забрал воду себе. Гестас, послонявшись, завалился на солому. Вор, покачав головой: «И перед казнью будет дрыхнуть!» — уселся на корточки возле двери, из-под которой пробивалась острая струйка воздуха. Затих. Смотрел на Нигера, думая неизвестно о чем и о ком: «Вот и жизни конец, собака ты шелудивая…»

Так шла ночь к утру.

Гестас по-лисьи, в клубке, похрапывал на земле. Нигер царапал в забытьи ноги, шею, живот. А Бар-Авва мрачно обдумывал свое несчастье. Убеждаясь, что выхода нет, он то впадал в молчаливую ярость из-за того, что все забыли о нем, то успокаивал себя тем, что нужно время, чтобы подкупить стражу, уломать её на побег… А бежать из этих подвалов трудно!.. Двор полон охраны, квартал вокруг Дворца оцеплен. И где брат, Молчун? Взят или на воле?.. Вор дремал, сидя на корточках, потом перебрался на подстилку.

Под утро дверь приоткрылась.

— Бар-Авва! — пробежал сквозняком шепот.

— Я! — быстро и ясно отозвался тот, как будто вовсе не спал; по — звериному подскочил к двери: — Кто? Что? — И недоверчиво высунулся, а потом вышел в коридор, к двум фигурам в плащах.

— Пошли.

Фигуры двинулись скорым шагом. Вор заспешил, одновременно и боясь смерти сзади, и надеясь на неизвестное чудо впереди. Он шел как во сне: мимо влажных стен, глухих дверей с задвижками и засовами, мимо молчаливых солдат в нишах. Сзади шаркали шаги замыкающего. Вот поднялись из подвала. Распахнута дверь в угловую комнату, жестом приказано входить.

Там, при двух светильниках, сидел Каиафа. Худое, верблюжье лицо. Впалые щеки. Мелко сидящие глаза с черепашьими веками. Тиара с лентами слов. Черная накидка поверх белого балахона. Руки скрещены под накидкой. На столике — два куска пергамента и калам. Первосвященник, не шевелясь, подбородком молча-презрительно указал вору на скамью у столика.

— Ты всем ненавистен. Когда ты входишь в дом, все хотят выйти из него. Когда ты выходишь, все вздыхают с облегчением. Никто не хочет дышать с тобой одним воздухом. Ты — скорпион, которого не убивают только потому, что боятся яда… — начал Каиафа.

Бар-Авва нагло смотрел на него. Он вдруг успокоился, поняв, что вывели его из подвала не для того, чтобы про пауков рассказать. Его подмывало спросить, что делал этот начальник саддукеев ранним утром возле Силоама при их последней встрече — небось, от своих мальчиков из гарема шел! Но вместо этого он состроил покорное лицо и сложил на коленях большие кисти в единый громадный кулак.

Каиафа уставился ему в переносицу:

— Ты губитель тел. Но ты нужен нам сейчас больше, чем тот, другой…. Надо спасти тебя, но есть препятствие и препона — римлянин. И его супруга, Клавдия Прокула, всюду свой нос сующая… — Каиафа неодобрительно пожевал губами. — Она вставляет в колеса не палки, а бревна… Но я знаю, как обойти эти завалы…

— Как? Я всё сделаю! Всё отдам, только спаси! — зашептал вор. — Ты знаешь, у меня есть много, очень много…

— Нет, не так… Римлянину этого не надо, он от нас денег не берет, он богат. Нам надлежит сделать по-другому, — Каиафа выпростал руки из-под накидки. — У тебя есть имя и власть. Недаром кличка тебе — «Божий сын». Сделай так, чтобы в день суда на Голгофе был только твой черный мир — и все будут спасены. — И веско повторил: — Все! И ты, и я, и все остальные…

— Черный мир? — не понял Бар-Авва.

Первосвященник поморщился:

— Снаряди воров по Иерусалиму: пусть они подкупают, запугивают, не пускают народ на Лобное место, а туда в день суда приведут своих… твоих… ваших… — он провел узкой ладонью перед грудью вора, будто хотел разрезать её. — Пусть в эту проклятую пятницу на Голгофе будет только черный мир…

— Зачем? — не понял Бар-Авва, подумав: «Всех разом арестовать хотят?»

Каиафа пошевелил тонкими длинными пальцами (на одном блестел опал в серебре), терпеливо стал объяснять:

— По нашему Закону, одного из приговоренных народ должен отпустить…

Тут до вора дошло:

— Меня?

Каиафа удовлетворенно кивнул:

— Да, тебя. Вот и всё. И жабы будут довольны, и болото осушено… Мы тебя спасем, а ты — нас… — добавил он что-то непонятное, но вор не стал вникать, было не до этого. — Бери калам, пиши брату, что надо делать.

— Он не умеет читать, лучше я скажу ему сам, на словах! Где он? — соврал вор, пытаясь узнать, где брат, но Каиафа отмахнулся:

— Ничего, кто-нибудь ему прочтет… Пиши, что ему надо делать. Сам, своей рукой пиши… Письмо он получит скоро, утром. А дальше — ваша забота. Мои помощники тоже помогут…

Бар-Авва схватил пергамент и нацарапал:

«Молчун пойди на Кедрон вырой всё золото разгони запугай подкупи работяг чтоб на Пасху не шли на Гаваафу туда пригласи приведи найди извести наших всех когда судья спросит кого пустить все пусть кричат меня Бар-Авву».

Каиафа брезгливо взял письмо, прочел, усмехнулся:

— Теперь надейся и жди. Я знаю, ты в Бога не веришь. Так молись своему Сатане, чтобы всё было сделано вовремя и правильно.

И, спрятав письмо под накидку, важно вышел из комнаты — длинный, худой, уверенный в себе даже со спины, прямой и гордый. Вместо него в проеме возникла фигура. Вор поднялся. Ему жестами приказали выходить, подтолкнули к лестнице.

Коридор миновали быстро. Солдаты в нише ели утреннюю похлебку. Бар-Авва стал жадно-яростно внюхиваться в запахи еды, хотя до этого думать о ней не мог. Радость будоражила, подгоняла: он даже наткнулся на переднюю фигуру. Та обернулась и показала из-под полы тесак. Узнав по кантам плащей синедрионских тайных слуг, вор отпрянул от тесака. Зачем шелушиться? Он скоро будет есть жареную козлятину и жарить козочек и телочек, а они, шныри, сдохнут тут, под землей: какая разница, с какой стороны решетки в подвалах гнить? Им — тюрьма, ему — воля.

Он был уже возле своей двери, как фигура обернулась, с шорохом вытаскивая что-то из-под плаща. Он опять отпрянул, ожидая тесака или кастета, но это оказалась круглая желтая дыня, которую сунули ему в руки, прежде чем втолкнуть в подвал и захлопнуть дверь.

Вор понюхал дыню, хотел разломить, но она легко распалась на две равные половины. Вместо семян в ложбинке, в тряпке, что-то завернуто. Он развернул тряпицу. Шар опиума с детский кулачок. Вор так обрадовался зелью, что, уронив дыню, кинулся к шайке с водой. Воды было на дне.