Орбинавты

Он невольно сравнивал Росарио со своей «дамой из медальона». Та, на портрете, дышала свежестью юных лет. Но она не касалась пальцами локона. Не улыбалась. Не угощала Алонсо фруктами. И не говорила о Мануэле как о своем сыне.

— Скажите, донья Росарио, инструмент в приемной зале и есть клавикорды, на которых вы учили играть Мануэля, когда он был маленьким?

— Он и об этом вам рассказал?! — удивилась Росарио. — Нет, старые клавикорды мы переставили в оружейную. Я иногда продолжаю на них играть, чтобы они не забывали о своем назначении. А инструмент в приемной зале — это роскошный подарок, который сделал мне Мануэль на деньги, заработанные им в Санта-Фе за время службы. Нечто, о чем я мечтала многие годы, — клавесин!

— Ваш сын — замечательный, удивительный человек! — искренне сказал Алонсо.

Она словно стряхнула с себя мечтательность.

— Он говорит то же о вас. — Внезапно Росарио как-то очень внимательно, заинтересованно посмотрела прямо на Алонсо, и у него возникло странное чувство, будто этот ее взгляд обладает пронизывающей способностью и от него невозможно скрыть ничего, даже мыслей. — Вы ведь спасли ему жизнь, не так ли?

— Ох, как же я колебался, делать это или нет! — Казалось, взгляд хозяйки вынуждал Алонсо к признаниям. — Я был близок к тому, чтобы оставить его истекать кровью. Мне так стыдно об этом вспоминать!

— Вас можно понять, ведь он шел воевать против ваших соотечественников. Но у вас нет причин казнить себя: вы преодолели колебания и в результате совершили добрый поступок и приобрели верного друга. — Чуть помешкав, хозяйка добавила: — Друзей.

— Благодарю вас, сеньора!

Росарио улыбнулась и встала. Она была высока, с него ростом. Этим она тоже отличалась от своего прообраза в снах Алонсо — та синеглазая девушка была худенькой и казалась миниатюрной.

— Хотите, я покажу вам старые клавикорды?

— Конечно, это очень любезно с вашей стороны.

Взяв с собой кубки с вином, Росарио и Алонсо спустились по винтовой лестнице на первый этаж и вошли в просторное помещение, примыкающее сбоку к приемной зале. Возле противоположной стены стояли клавикорды. Этот инструмент, у которого не было длинной «столешницы» и второй клавиатуры, как у клавесина, занимал значительно меньше места. На стенах висели мечи, щиты, луки, стрелы и арбалеты. Больше здесь ничего не было — ни стульев, ни столов, ни ковров, ни гобеленов.

— Вас удивляет, что мы поставили музыкальный инструмент именно в оружейной? Это единственное в замке место, где нет мягких поверхностей, поглощающих звук. Здесь хорошее, звучное эхо, хотя, конечно, в приемной, благодаря высокому куполу, оно все же более раскатистое.

— Вот здесь дон Фелипе учил сына владению мечом?! — спросил Алонсо.

— Да, именно здесь. Я недавно повергла нашего управляющего в страшное смятение, сказав, что хотела бы потренироваться на мечах. Дорогой «сержант Крус» категорически отказался быть моим напарником. — Росарио издала короткий смешок.

— Вы хотите уметь сражаться на мечах? — поразился Алонсо.

— Вообще-то я уже умею. — Хозяйка замка улыбнулась, видя замешательство собеседника, и пояснила: — В детстве учил отец. Он говорил, что у меня неплохо получается. Если бы я не была девочкой, из меня вышел бы настоящий рыцарь — таковы его слова. Но после замужества пришлось от этих занятий отказаться. Дон Фелипе мог принять мою начитанность, мог согласиться с тем, что его жена интересуется мудростью языческого Рима, но, чтобы она облачалась в латы, прятала кудри в шлем и брала в руки тяжелый меч из дамасской стали, — это для него было совершенно неприемлемо. И вот вам результат малой подвижности человека, который почти все свое время проводит за книгами, нотами и клавиатурой. — Росарио развела руками, словно показывая, какая она сейчас. — А когда-то была подтянутой и стройной, как нимфы, которых изображают нынешние итальянские скульпторы. Если бы мне вернули молодость, я бы следила за своей внешностью более строго и не поддавалась лени. Знаете ли вы, Алонсо, что в древности, кроме Олимпийских игр, проводились и Игры Геры, в которых участвовали одни девушки? Благодаря гимнастическим упражнениям им удавалось сохранять стройность и привлекательность не только в ранней юности.

Алонсо никогда не слышал от женщины таких речей и совершенно не понимал, как на них откликаться. Ему пришло в голову, что для поддержания стройности можно не только драться на мечах, но и танцевать. Возможно, Росарио, жившая в деревенской глуши, не часто имела возможность посещать балы. Обсуждать эту тему Алонсо было неловко.

Затем он кое-что вспомнил.

— Донья Росарио, Мануэль говорил мне, что вы против убийств. Это как-то не вяжется с вашим желанием драться.

— Я не хочу никого убивать, — заверила его Росарио. — Мне нравится само действие. Нападение, атака, хитрость, движение! Можно драться на деревянных мечах, если угодно!

Ему казалось, что еще немного — и она предложит ему сделать это, так, как предлагают, например, партию в шахматы. Незадолго до своего отъезда с матерью из мусульманской Гранады Алонсо — тогда еще Али — ходил учиться владению мечом и кинжалом, и учитель даже хвалил его за гибкие, бесшумные движения. Однако занятия длились всего месяц, и поэтому приобрести какие-либо устойчивые навыки Алонсо не успел.

К его облегчению, вместо того, чтобы предложить поединок на деревянных мечах, Росарио открыла крышку инструмента и, все еще держа в правой руке кубок с вином, рассеянно пробежалась по клавишам пальцами левой руки. Звук был глуховатый, но приятный. Алонсо отметил, с какой уверенностью и скоростью двигались пальцы. Даже в этой крошечной секвенции уже присутствовала музыка: одна тема была медленной, чеканной и задавала ритм, вторая же заполняла паузы быстрой скороговоркой. Было странно, что такое можно сыграть одной рукой, да еще и почти не обращая на это внимания, ведь Росарио продолжала при этом разговор с гостем.

— Слышите, как дребезжит? — Росарио взяла несколько аккордов. — Это не только от старости. Дело в том, что здесь металлические язычки трутся о струны. У клавесина совсем другое устройство, хотя внешне они похожи. Клавесин подражает арфе или виуэле: маленькие крючки дергают струны. Пойдемте, я вам покажу.

Они прошли в приемную залу. Клавесин был установлен на шести ножках, настолько высоких, что играть на нем следовало стоя. Нижние клавиши обеих клавиатур были очень широкими и коричневыми, верхние — их было меньше — белыми и более узкими.

Росарио извлекла несколько звуков, и Алонсо сразу согласился: звук был несравнимо полнее и глубже, чем у клавикордов.

— Когда я долго не играю или не слушаю музыку, мне ее начинает недоставать, — при этих словах женщина продолжала тихо водить пальцами по клавишам. — Это для меня все равно, что долго не пить воду. У вас это не так?

— Боюсь, что нет. — Признался Алонсо. — У меня с музыкой трудные взаимоотношения. Сам я не музыкален, не могу правильно спеть даже простую гамму. Но при этом замечаю, если кто-нибудь фальшивит. Например, я сам. Где-то в уме присутствует представление о том, как должна звучать правильная мелодия.

Его взгляд упал на ворох линованных нотных страниц. Наверху лежал лист, заполненный значками лишь на треть. Некоторые ноты были надписаны рядом с другими, зачеркнутыми.

— Вы не только играете, но и пишете музыку? — с безмерным уважением, почти с ужасом, спросил Алонсо: в его глазах даже исполнительское искусство, не говоря уже о композиции, было сродни чародейству.

— Да, уже много лет. Мануэль вам не говорил?

— Нет. Он только рассказывал, что вы учились в университете у Беатрис Галиндо, знаете латынь и несколько современных языков, читаете много книг и хорошо играете. Но что вы сочиняете музыку, а также владеете мечом, — для меня открытие!

— Мне же он говорил, — произнесла в тон ему Росарио, — что вы знаете латынь, древнееврейский, арабский и кастильский, что вы читали больше, чем кто-либо другой из знакомых ему людей, что вы запоминаете все, что читаете, что вы благородны и честны, что у вас совершенно удивительные, ни на что не похожие взгляды на мироустройство, что вы научились разбираться в тканях и одежде, хотя никогда этим не интересовались, что вы, как и я, осуждаете убийство, какими бы красивыми словами его ни оправдывали. Но что вы еще и тонкий льстец, он мне не говорил!