Во имя жизни

Отец Магдалины, учитель старших классов, всегда ратовал за социальную справедливость; я до сих пор помню его — строгий, подтянутый, в белом костюме, с открытым добрым взглядом.

— Дядя не хочет, чтобы я работала, да и появись у меня такое елание, нигде нет свободных мест.

— Есть одна вакансия, тебя дожидается, — сказал я.

— Правда? Где? Какая? — взволнованно спросила ты, подавшись вперед.

— Надеюсь, ты не прочь занять ее. — Я сел на стул против тебя.

— Конечно! Я серьезно спрашиваю: что за вакансия?

— Хозяйки дома, — ответил я.

— Ну вот, ты опять за старое!

— Я не шучу.

Ты поднялась со стула, глянула в окно. Я встал рядом. Мы были молчаливы, как наши тени, падавшие на стену по другую сторону канала; подсветку давала лампочка, висевшая сзади, почти у нас над головами. Внизу группа парней распевала непристойную песенку, обращаясь к трем гомикам из своей компании, сидевшим на парапете. На приличном расстоянии от них трое мужчин, справляя большую нужду, мирно покуривали. В воду шлепнулся какой-то сверток, и вдоль канала побежала женщина, придерживая сзади юбку.

— А ну, прочь с дороги! — шуганула она ребятишек, чертивших «классики» на земле возле пивной. Там заводили пианолу. Певица с пластинки надрывно кричала: «Мне это нравится! Мне это нравится!»

По улице Хуана Луна изредка цокала копытами по асфальту лошадь, с ревом проносились джипы и грузовики.

— Когда думаете переезжать? — спросил я.

— Пожалуй, в пятницу. Если верить бумаге из муниципалитета, снос начнется завтра. Раньше чем за четыре дня до нас дело не дойдет. Собираться нам недолго. — Ты отвернулась от окна, оглядела комнату, и стоя ко мне спиной, продолжала: — И перевозить нечего — раскладушка... Ой, смотри, Бой спит как убитый! Чемодан, стулья, стол, алтарь. Мелочь уложу в пустой ящик из-под апельсинов — тарелки, горшки. В общем, не придется тратить много времени и сил на переезд.

Снизу кто-то из мужчин закричал:

— Свет! Камера! Мотор!

Вдруг до меня дошло, что кричат нам: мы стояли спиной к окну, и наши тени на стене слились. Я глянул вниз. Три гомика хохотали, один из парней громко спрашивал:

— Где Виктор? — и требовал: — Позовите Виктора!

Остальные, задрав головы, глазели на нас. Я знал этих

ребят. Почти все были моими приятелями в юности: Хусинг, Дилат, Адионг, Пертонг, Саканг. Я еще писал за них любовные письма, когда впервые сменил короткие штанишки на брюки, простаивал с ними часами в лавках спекулянтов или сидел в пивной у Паулы, отпуская шуточки по поводу роскошного бюста Долорес, рассказывал анекдоты, рассматривал неприличные открытки. Порой ходил за компанию на соседние улицы — распевать серенады то одной девчонке, то другой. В один из таких вечеров я познакомился с Виктором. Про него поговаривали, будто он водит дружбу с Апионгом Лунгга, главарем всех бандитов в Тон-до, об их стычках с полицией. Виктор жил на соседней улице, и я часто ловил на себе его взгляд в пивной Паулы, в лавке Тангкада, но тогда он со мной не заговаривал, и это было обидно: я хотел с ним подружиться, если он, конечно, не считал меня молокососом. А потом мы с ним познакомились, и мое желание исполнилось: я стал его другом.

А вышло это вот как. Мне и моим приятелям — Хузе, Адионгу и Пертонгу, запретили появляться у дома одной девчонки. Она была вовсе не красавица, и серенады мы ей пели, потому что ее мать угощала нас за это вином и сигаретами. Мы обсуждали, как лучше проучить отца девчонки, прогнавшего нас: обобрать ли плоды с дынного дерева или перебить все цветочные горшки перед домом — была такая сценка в кино, — как вдруг кто-то сказал из темноты по-тагальски:

— Шли бы вы домой, ребятишки! — И спросил: — Кто пел серенаду?

Ребята указали на меня, и Виктор — это был он — обнял меня сзади за плечи. При свете уличного фонаря я увидел совсем близко его лицо — никаких шрамов, приветливые глаза, припухлая нижняя губа. Виктор спросил низким гортанным голосом:

— Ты дружишь с Магдалиной?

Я кивнул. А потом мы с ним стали друзьями, настоящими друзьями. Иногда он брал меня в кино, а то и в ресторан — туда, где можно было бы провести время после занятий в школе без моих школьных приятелей — Фреда, Ноэ, Пика: Виктор в душе завидовал им.

— Вот увидишь, Крис, когда-нибудь и я пойду учиться, буду зарабатывать деньги своим трудом и жить, как ты, — сказал он однажды. — Я неплохой человек, поверь, просто жизнь вынуждает заниматься не тем, чем следует.

Виктор по-разному выказывал мне свое расположение. Однажды Тсикито, приказчик в лавке Тангкада, обозвал моего младшего братишку нехорошим словом, и Виктор дал ему пощечину. Он не позволял обижать своих друзей, порой жизнью рисковал, защищая тех, кто не мог постоять за себя. Детишки нашего дома видели в нем Робин Гуда. Письма, которые я сочинял за него, помогли ему завоевать любовь Салюд — он сам мне про это рассказывал. Потом он, правда, бросил ее, но причину разрыва сохранил в тайне. Случалось, я приводил его к тебе в гости, Магдалина, и он каждый раз робел, смущался и молчал, будто воды в рот набрал, — ни слова про дела с Апионгом Лунггой.

— Хорошая у тебя девочка, приятель, — говорил иногда Виктор, одобрительно хлопнув меня по спине. Несколько месяцев тому назад, когда мы перебрались в Гуд Вью, он и грузил наши вещи, даже своих друзей позвал на помощь.

К группе парней внизу подошел Виктор. С размаху влепил пощечину хохотавшему гомику. Из окон высунулись любопытные, их тени заплясали на стене. Тень Виктора поднялась над другими, и руки его будто стерли со стены темные отражения чужих рук, голов, тел. В открытых окнах на всякий случай погасили свет. Зеваки, сидевшие на парапете, убрались восвояси. Полная луна освещала Виктора, как меня той давнишней ночью, когда мы еще жили рядом с тобой — дверь в дверь. Тогда я тоже сидел один на парапете, был поздний час, вода в канале поднималась, а вместе с ней — гнилостный запах, отравлявший воздух; он смешивался с запахом гниющих отбросов на берегу. Называется, подышал чистым воздухом! Я пошел домой, как сейчас шел Виктор, — прикрыв рот и нос ладонью.

— Душа у Виктора хорошая, — вывел меня из задумчивости твой голос. — Он всегда относился к нам по-доброму.

— Да, — отозвался я.

Виктор не появлялся. Я ждал, что он поднимется наверх, и прислушивался к шагам.

— Это Виктор подыскал дяде работу на пристани. Они оба члены профсоюза, увольнение им не грозит. Он теперь редко гуляет по ночам.

— Поздно, — сказал я, — пожалуй, пойду.

— Я тебе напишу, как только устроимся на новом месте.

— Спасибо, обязательно напиши.

Мы спустились на площадку между лестничными пролетами. Ты посмотрела мне в глаза. Я знал: стоит мне взять тебя за подбородок, произойдет то, что было при нашем прощании у грузовика. Но я лишь коснулся рукой твоего лица и прошептал:

— Будь хорошей девочкой. Будь счастлива.

Мы на цыпочках прошли по последней лестнице. Я хотел сказать тебе совсем другие слова, но у меня невольно вырвалось:

— Оставайся такой навсегда.

Внизу было темно, лишь слабый свет луны едва пробивался в приоткрытую дверь. Мирно похрапывал под столом поросенок, скрипела узкая кровать под лестницей. Мы подошли к выходу.

— Закройте дверь, — послышался голос.

Ты прикрыла свисавшую с петель створку двери.

В ночном полумраке я обернулся к тебе, сжал твою РУКУ.

— Магдалина, — начал я, и у меня перехватило в горле...

Я торопливо шел по дорожке, выложенной гранитными плитами. Сзади послышалось злобное рычание: это был сторожевой пес Марии.

— Фантом, Фантом, — тихо позвал я, покрываясь гусиной кожей от страха.

Пес помедлил и повернул к излучине канала.

С высоты птичьего полета мой прежний дом напоминал латинскую букву «L»:ero длинная часть выходила на шумную городскую улицу, короткая — на канал. Здесь-то у третьей двери, возле наружной лестницы, которой никто не пользовался, я увидел огонек сигареты. Я брел, окутанный коконом ночи, и думал: «Скоро он меня окликнет». Вероятно, о том же думал мальчишка, мой сверстник, живший по другую сторону канала; несколько лет тому назад я поджидал его под той же лестницей, чтобы сказать: «Оставь Магдалину в покое».