Голубой ангел

На этой фальшиво-игривой ноте Бентам встает, протягивает руку, Свенсон отказывается ее пожимать. Он просто стоит и смотрит на Бентама в упор. Уголок рта у Бентама подергивается: такое нарушение пра­вил приличия его задевает всерьез. Роман со студенткой – ничто в срав­нении с отказом пожать коллеге руку.

Свенсон понимает, что отказ от рукопожатия – мальчишество. Рег­рессивная реакция, но куда более регрессивна его обида на то, что его отстраняют от занятий. До конца семестра. А может, навсегда! Детская эйфория сменяется вполне взрослым предчувствием горечи сожаления.

– Тед, мы с вами еще побеседуем, – говорит Бентам.

– Боюсь, придется, – отвечает Свенсон.

Свенсон выходит на лестницу перед главным входом и вдруг оста­навливается: он парализован, никак не может сориентироваться в про­странстве. Престранное ощущение. Он не понимает, где находится. По­ка преподавать он не будет. Тогда что он делает в кампусе? В кабинет к себе он идти не может – там стоит телефон, который только напомнит ему, что позвонить и рассказать о случившемся некому.

Можно уехать из города. Они этого и хотят. Но сейчас, наверное впервые за то время, что он здесь, уезжать Свенсон не хочет. Хочет про­сто пойти домой, но домой нельзя – там каждая комната, каждая безде­лушка будут немым укором, доказательством того, как опрометчиво, бес­цельно он все разрушил; будут напоминать ему, что надо рассказать Шерри – а как это сделать?

Как выясняется, он еще в силах сесть за руль. Он несколько раз объ­езжает кампус. Наверное, это и называется у психиатров «реакцией бег­ства». Вот так просыпаешься утром и обнаруживаешь себя в Каракасе. Он отправляется домой, ложится, не раздеваясь, в постель. Дважды встает в уборную, снимает ботинки, засыпает, в полдень просыпается, снова засыпает, просыпается в три, принимает душ и едет в амбулато­рию.

В приемной за столом сидит Арлен Шерли.

– Тед, привет! – говорит она.

Море слез, плещущееся в ее голосе, вот-вот выйдет из берегов, и Свенсон сразу решает, что она знает, что с ним стряслось. Да нет же, это чистая паранойя. Арлен не самый посвященный в университетские дела человек. Однако говорить она почти не в силах, только машет рукой в сторону кабинета, где сидит и заполняет карты Шерри. Увидев жену, он хочет немедленно броситься к ее ногам, рассказать всю правду, по­клясться в вечной любви и молить о прощении.

– Давай сходим куда-нибудь поужинать, – предлагает он.

В глазах Шерри мелькает огонек настороженности. Вот до чего они докатились. Стоит пригласить жену на ужин, и она подозревает в этом некий тайный умысел.

– Есть повод для праздника? – спрашивает Шерри.

– День без катаклизмов – разве не повод?

– Вполне достойный.

– В «Мэйбеллин»?

– Да ну тебя! В Берлингтон? Лучше отпразднуем там месяц без катаклизмов.

– Таких месяцев не предвидится, – говорит Свенсон. – Так что давай уж сегодня. Может, прямо сейчас?

– Тед, сейчас только четыре часа дня.

– Ой-ой-ой. Похоже, Альцгеймер близится. Извини.

Рабочий день Шерри почти закончен. Арлен все сама закроет. Они договариваются встретиться дома – Шерри надо принять душ и пере­одеться. Свенсон мчится домой – хочет приехать первым, словно там остались улики, которые нужно срочно уничтожить. Он чувствует себя мальчишкой, который в отсутствие родителей назвал к себе гостей, а на самом деле он мужчина средних лет, весь день провалявшийся в посте­ли. Один. Шерри пока незачем ничего говорить. Неизвестно еще, что последует за таким откровением.

Он застилает, снова разбирает постель, опять застилает, но получа­ется она неубедительно. Он чувствует себя больным, страдающим обсессивно-компульсивным расстройством. Он забирается в кровать одетый, только на сей раз ботинки снимает сразу. Он может признаться в том, что лег подремать – сейчас, а не утром, но получается ненатурально: он лежит зажмурившись и прислушивается, не едет ли Шерри; в этом со­стоянии он пребывает, когда Шерри уже входит в дом и окликает его. Он не отзывается, и она поднимается в спальню. Глаз он не открывает.

Шерри проходит в ванную. Он слышит, как шумит вода. Выждав не­сколько минут, он идет за ней следом. Стучит в дверь – Шерри терпеть не может сюрпризов.

Тело Шерри, скрытое шторкой и клубами пара, действует на него ровно так, как описывал это старина Павлов. Они смотрят на силуэты друг друга. Шерри вылезает из ванны. Прежде чем посторонние – и во­обще любые мысли – его наконец оставят, Свенсон думает, как это вы­глядело бы со стороны: мужчина собирается переспать со своей женой за пару часов до того, как скажет ей, что скорее всего лишится места, по­скольку спал со студенткой. Но одно осталось бы скрыто от глаз посто­роннего наблюдателя – то, как глубоко, как отчаянно Свенсон любит Шерри.

В семь вечера в будний день «Мэйбеллин» почти пуст. Но таково уж везе­нье Свенсона и Шерри – они сидят рядом с юной парой, столь безумно влюбленной, что к еде они не притрагиваются, не шевелятся, не разго­варивают, лишь робко смотрят друг на друга поверх бокалов с вином, ко­торого и не пригубили.

Заметят ли они, если Свенсон заберет с их стола бутылку и опорож­нит ее, пока официантка не подала ему вина? Оно ему нужнее, чем им. Обычно музыкальный центр в «Мэйбеллин» играет коронную смесь из Чака Берри и Вивальди – вот еще один симптом биполярного расстрой­ства, побудившего этот сравнительно новый и вполне популярный рес­торан сделать фирменными блюда из рациона вермонтских фермеров. Но сегодня проигрыватель молчит, наверное, сломался, и Свенсон ли­шен завесы посторонних шумов, под которые он собирался признавать­ся Шерри.

Свенсон, потерянный, смертельно напуганный, полагается на рас­хожую мудрость: если собираешься сообщить своей возлюбленной не­что ужасное, выбери какое-нибудь людное место, это позволит избежать или свести к минимуму рыдания, шквал упреков, истерики, попытки са­моубийства и так далее. Сейчас он видит массу недостатков этого плана. Но уже поздно. Он принял решение. Он готов пройти через это. Все равно придется, уж лучше сразу, потому что чем дольше… Да ему давно надо было сознаться.