В обличье вепря

— Если я задел вас, подняв эту тему, пожалуйста, примите мои извинения. Я ничего от вас не скрываю, и скрывать не пытался. Естественным образом галлюцинации Якоба Фойерштайна так или иначе сходились именно на вас.

— Естественным образом? Объясните мне на милость, мсье Михайлович: какое отношение я имею к несуществующим фантазиям моего несуществующего брата?

Эти слова выскочили у него как-то сами собой, и он даже не успел хоть как-то их смягчить. Слава Михайлович опустил глаза.

— Если верить врачу, Фойерштайн считал, что ищет вас, и для него это было нечто вроде охоты. Он говорил, что потерял вас в горах, во время войны. И приехал в Грецию, чтобы вас найти.

Когда они расставались, Михайлович еще раз попросил прощения, на случай, если чем-то обидел Сола. Сол заверил его, что ничего подобного не произошло. Михайлович сунул ему в руку визитную карточку. Адрес в ней значился триестский.

— Я там не живу, но почту мне оттуда переправляют регулярно, — объяснил он, — Я часто бываю в Париже. И в разных других местах. Если вам понадобятся мои услуги, господин Мемель, связаться со мной удобнее всего именно по этому адресу. Я решаю вопросы. Свожу между собой людей, которым нужно встретиться. Работаю везде, где во мне есть необходимость. Ну, я думаю, вы понимаете.

Сол вежливо слушал. Он понял, что ему следует делать, и теперь мог думать только в этом направлении. Все было — проще некуда. Они обменялись рукопожатием. Времени было — четыре часа пополудни, едва-едва, но небо уже начало темнеть. Он поймал такси на рю де Бретейль и тихо выругался себе под нос, когда за вокзалом Орсэ попал в пробку. Машина медленно ползла вперед. На площади Согласия царил полноценный нервический хаос, такси ежесекундно останавливалось и снова трогалось с места, продвигалось на несколько дюймов вперед и тормозило. Сол прижал пальцы к губам и пересел на самый краешек сиденья. Автомобильные гудки заходились ритуальным протестующим ревом в том месте, где сталкивались и смешивались железные стада, медленно ползущие с севера и с юга. Проехав наконец площадь, водитель, по настоянию Сола, с явной неохотой углубился в боковые улочки — но там было ничуть не лучше. Вокруг Банка Франции движение застыло совершенно, и там они простояли полных пять минут, вообще не двигаясь с места; нетерпение Сола и раздражение водителя на нетерпеливого пассажира нарастали с одинаковой скоростью. С тех пор как он в последний раз проделал этот путь, прошло уже почти три года. Нетерпение его было по-детски нелепым, а до рю дю Лувр оставалась какая-то пара кварталов.

Сол расплатился с водителем и пошел по рю де Булуа, затем перешел через дорогу и протиснулся сквозь обычную в это время дня толпу, чтобы подняться по ступенькам почтамта. Зал, в котором можно было получить корреспонденцию, адресованную до востребования, представлял собой большую комнату без окон на втором этаже, с вделанным в одну из стен маленьким окошком выдачи. Со времени его прошлого визита здесь ничего не изменилось. Сол встал в очередь. Когда очередь подошла, он протянул удостоверение личности служащему в фуражке, который принялся внимательно изучать документ. Да-да, мысленно проговорил про себя Сол, тот самый поэт. Служащий поднял глаза, быстро кивнул и исчез в глубинах здания. Сквозь окошко Сол видел длинные стеллажи, от пола и до самого потолка, сплошь забитые кипами писем, бандеролей, пачками бумаги и карточками, которые тоже могли представлять собой как ожидающую выдачи корреспонденцию, так и составную часть какого-нибудь почтамтского классификатора. Стоящие за ним мужчины и женщины молчали, он тоже. Служащий исчез надолго.

Не Рильке. Не Клопшток. Не Тракль.

Выше развалин стояли покрытые лесом холмы. Туда им ходить было нельзя. Ниже долина становилась шире. Там они и работали. Река вилась и ветвилась в этом месте, прорезав в широком каменистом русле множество отдельных рукавов. В самом узком месте ее пересекала дорога из Навпакта в Мессолонги — по невысокому, стоящему на каменных арках мосту. По обоим берегам красновато-коричневая земля была усеяна кочковатыми дерновинами с жесткой волокнистой травой; ближе к краям долины земля постепенно поднималась, и там, в тени Варассовы с востока и горы Зигос на западе, теснились оливковые рощи. Далее, ближе к побережью, река становилась шире и сбрасывала свои воды в залив, процедив их предварительно через путаницу проток и островов. От места ее впадения далее к западу шла длинная коса, которая замыкала заросшую камышом лагуну. Далее шла сплошная топь, соленые озера и эфемерные, на один-два сезона илистые пляжи, намытые течением реки, которая называлась Евин, или Евен, или же Фидхар, а когда-то давным-давно — Ликорм.

Но этот мост обозначал еще и нижнюю границу вмененной им зоны. Территория, по которой им разрешено было перемещаться, тянулась полосой от дороги до верхних развалин, во всю ширину долины. Здесь и стоял трудовой лагерь Куртага.

Головы и плечи поднимались из земли и пропадали снова. Здесь работало семьдесят пять человек — факт, о котором им ежедневно напоминали во время поверки. Еще человек пятнадцать-шестнадцать за ними присматривали. Они лениво оглядывались по сторонам, опершись на винтовки, и время от времени снимали фуражки, чтобы утереть со лба пот. Иногда кто-нибудь из охранников для порядка начинал орать на ближайшего к нему землекопа; иногда эта ритуальная вспышка гнева прокатывалась вдоль всей цепочки. Землекопы, по всей видимости, вообще не обращали на это никакого внимания. Эти вопли касались только самих охранников: внутреннее дело — просто потому, что их мало и винтовки у них старые. Большинство было из Навпакта, до которого отсюда пешком было около дня пути вокруг приморского склона Варассовы. Обитатели же лагеря — либо из Мессолонги, либо из Этоликона, жучки с черного рынка, нарушители комендантского часа, мелкие воришки, родственники людей, заподозренных в симпатиях к партизанам, и Сол.

Заключенные жили в четырех деревянных бараках, которые стояли за отрогом Зигоса; прямо над ними, выше по склону, угнездился небольшой крестьянский дом, где квартировали охранники. Забор из колючей проволоки охватывал бараки и обозначал внутренний периметр трудового лагеря Куртага. В темное время суток охранники поочередно, парами, обходили периметр. Заключенные жили в этих бараках с понедельника, когда прибывали сюда, и по пятницу, когда они своим ходом маршировали по прибрежному шоссе, мимо окраин Мессолонги, в гораздо более крупный лагерь, где проволочное ограждение было выстроено куда солиднее, бараки стояли более длинные и густонаселенные, а запах нечистот был более сильным. Там у главных ворот их неизменно поджидала кучка женщин и детей; завидев колонну, они тут же бросались ей навстречу и совали маленькие свертки с едой в руки своим мужьям, отцам или братьям, успевая иногда перекинуться с ними парой слов, прежде чем охранники оттолкнут их на обочину, а заключенные пройдут сквозь ворота вовнутрь.

Лагерь в Мессолонги был построен вокруг заброшенного монастыря. Флаг со свастикой, водруженный на импровизированном флагштоке на вершине колокольни, выглядел так, как будто повесили его там дети, из шалости. Сола привезли сюда через три дня после допроса. Он стоял навытяжку перед немецким офицером, который прочитал несколько от руки заполненных бланков, а потом с любопытством поднял на него глаза.

— Своему товарищу вы компании не составите, — сказал он, — К счастью для вас. Но работать вам все равно придется.

Сол кивнул. Под «товарищем», видимо, имелся в виду Ксанф.

Отвели его по месту назначения двое греков, таких же заключенных, как и он сам: они показали ему его койку, а потом обыскали с ног до головы, тщательно и очень по-будничному. Ничего не найдя, они просто оставили его в покое. Остальные обитатели барака вернулись на закате, топая башмаками и выбивая из одежды пыль. Они проходили мимо Сола, не удостоив его даже взглядом, и падали каждый на свою койку. Сол уснул под мерный ритм усталого человеческого дыхания. Потом, в какой-то момент в середине ночи, он проснулся от того, что кто-то положил руку ему на плечо. Рядом с его койкой сидел на полу человек, который тут же начал говорить с ним на беглом, хотя и ломаном, английском.