Волосы Вероники

— Ты пессимист!

— Нет, наверное, просто в моей жизни было мало счастья, и я отношусь к нему с осторожностью… Вот ты рядом со мной, и я очень счастлив, но ведь может случиться и такое, что тебя не будет рядом?

— Такое не случится, — шепчет она.

— Никто этого не знает.

— Георгий, обними меня! — Она требовательно смотрит мне в глаза. Блики в них разгораются все ярче. Волосы неровной путаной рамкой обрамляют лицо.

Я обнимаю, целую. Мое сердце начинает бухать в груди, я тону в ее глазищах… Каждое ее движение, взмах длинных ресниц, блеск глаз, легкая улыбка на полных губах — все это восхищает меня. Ее гладкое горячее тело, крепкая грудь, рассыпанные по плечам и падающие на глаза длинные, пахнущие молодым березовым листом волосы обволакивают меня. Вот оно, мое счастье, сильное, острое, властное. А какого оно цвета, я не знаю. Мое счастье вобрало в себя все цвета спектра. И видимые, и невидимые.

Можно быть счастливым с такой женщиной, как Вероника, но я вдвойне счастлив, потому что чувствую, что и она счастлива. Теряя голову от сумасшедшей близости с этой женщиной, я вдруг подумал, что мое счастье столь огромно, что мне сейчас и умереть не страшно.

Будто из преисподней донесся назойливый звонок телефона. Опять междугородная. Медленно приходя в себя от только что испытанного наслаждения, я открываю глаза. Вероника смотрит на меня, блики растворились в ее зрачках, глаза сейчас у нее светлые, почти прозрачные. По-моему, она не слышит звонка. Нетерпеливый, требовательный, он дребезжит и дребезжит. Я бросаю взгляд на письменный стол: на часах двадцать минут третьего.

— Нет уж, — слышу я ее чуть осипший голос. — Ему не удастся еще раз испортить мне настроение.

Прижимается ко мне и закрывает глаза. На ее виске пульсирует тоненькая голубая жилка. От ресниц на розовой щеке — тень. Белое округлое плечо доверчиво уткнулось в мою грудь. Кажется, я мог бы все сделать для нее — выпрыгнуть в окно, сразиться с бандитами, — а вот защитить от телефонного звонка не могу. Слушая непрерывные трели, я чувствую, как будто в песок уходит из меня счастье, еще только что едва вмещавшееся во мне.

Улыбаясь про себя, я подумал: вот и подтвердилась моя мысль о недолговечности человеческого счастья — ночной телефонный звонок взял да и спугнул его.

Вечером за чаем Варюха сказала:

— Знаешь, па, я хочу перейти на философский факультет.

— Ты это правильно решила, — ответил я. — Великие мыслители нам позарез нужны. А философ в юбке — это даже оригинально.

— Я могу и джинсы носить, — усмехнулась дочь.

— У тебя ведь способности к иностранным языкам.

— Мне философия древних больше по душе, — сказала Варя. — На курсе девочки поэзией увлекаются, музыкой, дискотекой, а я читаю Монтеня, Аристотеля, Платона…

— Читай себе на здоровье философов, но только не сходи с ума. Кстати, знание иностранных языков дает возможность читать твоих любимых философов в подлинниках.

— Ты меня не переубедил, — заявила Варя. — Платон сказал: «Кто сам не убедится, того не убедишь».

— Если тебе интересно мое мнение, говорю: не делай глупости!

— Всегда глупым не бывает никто, иногда бывает — каждый, — изрекла чей-то афоризм дочь.

— Я тебе тоже отвечу словами философа: «Заблуждаться свойственно всякому, но упорствует в своем заблуждении лишь глупец».

— Кто это сказал? — совсем по-детски заинтересовалась Варя. — Монтень?

— Цицерон, — усмехнулся я. — Он еще сказал умные слова: «Истина сама себя защитит без труда».

— Завтра же возьму в библиотеке его сочинения…

— А ты упрямая, — упрекнул я. — Раньше я такого за тобой не замечал!

— Ты вообще меня не замечал, — сварливо ответила она.

Это она зря, с ней маленькой я охотно занимался, водил в зоопарк, на детские утренники, вечером читал книжки, даже сказки сочинял, когда она плохо засыпала.

— Мне как-то трудно представить тебя на кафедре, — сказал я. — Одно дело читать философа, а совсем другое — стать философом.

— Браво! Ты изрекаешь афоризмы! Гидом в туристском автобусе меня проще тебе представить? — она насмешливо посмотрела на меня. — Посмотрите направо, посмотрите налево…

— В Ленинграде есть на что посмотреть, — сказал я.

— Я так и знала, что тебе не понравится мое решение, — все тем же тоном продолжала она.

— Почему?

— Все отцы почему-то считают, что дети должны идти по их стопам.

— Я только рад буду, если в нашем роду появится великий философ…

— На звание философа я не претендую, а вот преподавать в учебном заведении философию, наверное, смогу.

— Насколько мне известно, философами были лишь мужчины, — я встал из-за стола, сходил в кабинет и вернулся с толстой книжкой в коричневом переплете, я в нее записывал понравившиеся мне изречения великих людей.

— Послушай, что пишет Жан-Жак Руссо: «Когда женщина бывает до конца женщиной, она представляет больше ценности, нежели когда она играет роль мужчины. Развивать в женщине мужские свойства, пренебрегая присущими ей качествами, — значит, действовать ей во вред».

Варя помолчала, осмысливая услышанное, улыбнулась и сказала:

— Леонардо да Винчи утверждал, мол, кто в споре ссылается на авторитет, тот применяет не свой ум, а, скорее, память!

— Хочешь, я подарю тебе эту книжку? — сказал я. — В ней много записано мыслей замечательных лю дей… А факультет свой не бросай, еще раз повторяю: это глупо!

— Я согласна изучать английский, если ты убедишь меня в том, что он мне пригодится.

— Еще как пригодится, — убежденно сказал я. — Кстати, истинные философы знали по нескольку языков, я уж не говорю про латынь, и читали научные труды древних на их языке.

— Давай каждый день один час разговаривать на английском языке? — вдруг предложила Варя.

— Может, вообще перейдем на английский, — сказал я. — На русском что-то последнее время я стал тебя плохо понимать.

— Что поделаешь, взрослею, — смиренно произнесла хитрая девчонка.

Мы снова остались с Варей вдвоем, Вика и Ника теперь жили у себя дома. Полина навещала их каждый день. Анатолий Павлович шел на поправку, уже самостоятельно на костылях передвигался по палате. Снимут гипс и выпишут. Обо всем этом нам сообщила Полина по телефону.

Я навещал Анатолия каждое воскресенье. Выглядел он гораздо лучше, но совершенно разучился улыбаться. Полина говорила, что в последний месяц он стал сам тренировать свою ногу, раньше срока встал с постели, и скоро ему снимут гипс.

В последнее мое посещение я сообщил ему, что Боба Быков вовсю трудится над ремонтом его машины: заменил разбитую дверцу, радиатор, но Остряков не проявил никакого интереса, перед моим уходом обронил, что, наверное, больше не сядет за руль. О Полине он со мной не разговаривал. Сильно изменился Анатолий Павлович, он и так-то не был весельчаком, а теперь и вовсе стал хмурым, неразговорчивым. Чувствовалось, что в больнице ему осточертело. На тумбочке лежали книги, журналы, газеты. Сказал, что никогда в жизни столько не читал, сколько здесь.

— Я тут прочел сборник зарубежной фантастики, — стал он рассказывать. — Пишут о бессмертии, вечном счастье… Чепуха все это! Когда… это случилось… я впервые всерьез подумал о смерти. Не надо ее бояться. И не нужно человеку бессмертие. Ни к чему оно… — Он вдруг остро взглянул на меня: — Тебе никогда не было скучно жить? Просыпаться утром, чистить зубы, делать зарядку, завтракать…

— Я зарядку не делаю, — ввернул я. — Обленился…

— Скучно жить… — задумчиво продолжал он. — Если на протяжении одной жизни такие мысли приходят в голову, то к чему человеку бессмертие? Не благо это, а, наверное, — мука!

— Я не думал об этом, — признался я.

— И не думай, Георгий, — слабо улыбнулся он. — Никогда человек не согласится на бессмертие, если даже наука и далеко шагнет вперед. Можно тело заменить, а мозг не заменишь! Тело устает жить — это чепуха! А вот если мозг устал — это конец.

— Скорее бы ты выходил отсюда, — сказал я.