Новый Мир ( № 4 2007)

Моисей Цетлин. Высокое косноязычье. Стихотворения 1927 — 1991. СПб., “Лимбус Пресс”, 2006, 258 стр. (“Серебряная серия”).

В построении новейшей истории литературы поэтика и идеология переплелись настолько тесно, что отделить их друг от друга сложно. Условно левый непечатавшийся андеграунд в современном историко-литературном дискурсе противопоставлен публиковавшемуся “официозу”. Поэт Моисей Цетлин выпадает из этой схемы. Историк-медиевист, знаток древних языков и вузовский преподаватель, он выстраивал свою биографию не как “биографию поэта”, а прежде всего (по крайней мере такой вывод напрашивается из предисловия к книге, написанного Михаилом Синельниковым) как биографию частного человека, исследователя, чья субъективная оптика сфокусирована в отдаленном историческом прошлом, в котором для него — источник смыслов и критерий оценки настоящего. Поэзия же — лишь способ выражения понятых таким образом истин. Отсюда и подчеркнутая грубость и небрежность формы (гордыня “знающего”):

Мой стих внимать не перестанет

Глаголам зауми земной.

Он божества распознаванье,

Хоть бьется оземь головой.

(“Высокое косноязычье”)

Советская действительность в выстроенной им картине мира присутствует лишь как один из сменяющихся “ликов” вечных, фундаментальных сюжетов (то есть не как “советская”, а как просто “современная”):

След узких стоп нередок Антигоны

У лагерной близ Магадана зоны.

Прах брата ищет в шлаке и песке,

Кто кончил век без права переписки,

Без веры в сердце, в язвах и тоске.

(“Антигона”, 1988)

Год написания стихотворения и соответствующая ему тема не должны обманывать — прием этот (метафорическое сближение-синхронизация “далековатых эпох”) встречаем и в текстах 30-х, и в текстах 50-х годов. История ощущается единым полем сакрального и тем самым отменяется как последовательность. Можно было бы назвать это “стихийным постмодернизмом”, если бы не четко выстроенная автором система фундаментальных ценностей, на которую опирается его “ученая поэзия” (к этой практиковавшейся Брюсовым традиции также отсылают представленные в книге тексты). В православии, иудаизме, античной философии он ищет единый “исток всего”, отчего в его текстах объем подразумеваемого зачастую превышает объем очевидного, требуя комментария и отсылая к “метаметафоре” его же младших современников:

Ракета русалкой, ундиной, наядой

На крыльях летит, зарывается, рыщет,

Налево раскинулась Тивериада,

За нею холмы Галилеи, Мытищи.

…И вновь к Иордану приходит Учитель,

Как с вестью благою из Химок ракета,

Босой, с немудрящей о мытаре притчей,

Как стих по Писанью и страстное лето.

(“Море Галилейское”, 1981)

Странная, не поддающаяся учету, какая-то “самоломаная” и “глубоководная” поэтика… Ни с чем не соприкасается, ни на что не влияет, она просто “есть”. Под конец жизни консерватизм мировоззрения сблизил Цетлина с “правым” крылом литературы (как пишет Синельников, с ним “любили общаться некоторые образованные черносотенцы от литературы и литературоведения”). Боюсь, что это обстоятельство еще более уединит автора, изолируя от адекватного изучения. Поскольку идеологически неблагонадежен…

- 2

Ирина Жеребкина. Феминистская интервенция в сталинизм, или Сталина не существует. СПб., “Алетейя”, 2006, 224 стр. (“Феминистская коллекция”).

Очередное исследование автора, посвященное гендеру и судьбе русского феминизма, интригует и будоражит, или — выражаясь на выбранном исследовательницей философском жаргоне — провоцирует. Интригует — потому что уже на обложке опровергает очевидное: существование Сталина — больше чем факт, поскольку Сталин — не просто историческая фигура, но миф и символ массового бессознательного. Подготовленный читатель справедливо заподозрит, что одна из этих ипостасей (либо — если получится — обе) будет деконструирована. Отсюда и второй очевидный аспект книги — провокация. Потому что в приложении к мифам массового сознания метод деконструкции состоит в обнаружении отчуждающего явление статуса (не “любовь”, но “дискурс любви”), что возможно лишь исходя из абсолютно внеположной любому наличному статусу позиции. При корректном и рефлексивном (таком, при котором исследователь себя осознает) использовании эта позиция дает глубокие и интересные результаты. Но, будучи установленной раз и навсегда чисто механистически, подобная “вненаходимость” придает исследованию абсолютно “отвязанный”, или, иначе говоря, игровой, характер. Текст кажется написанным от имени Другого (чья идентичность, в том числе и лингвистическая, неопределима) с целью изобличения в объекте исследования скрытых, перверсивных моментов. Например: “Главный парадокс проблемы гетеросексуальное/гомосексуальное в эпоху сталинского тоталитаризма состоит в том, что несмотря на то, что гомосексуальность как структура фактически поощряется Сталиным (строившим гомосексуальные отношения с подчиненными…), Александров и Молотов не выдержали бремени этого перверсивного наслаждения, на самом деле находя высшее удовольствие в приказном бюрократическом сталинском гетеросексуальном „наслаждайся”!” Не осознаваемая автором ускользающая тоталитарность метода исследования и способа описания, при котором тоталитарное “само собой разумеющееся” подменяется постмодернистским феминистическим “должным” (семья как царство необходимости, адюльтер как проявление личной независимости и революционности женщины, выбирающей — наконец-то — не общее “материнское”, а личное женское, и т. д.), а также неверифицированность некоторых из его источников (в качестве “исследователей” сталинской эпохи называются телеведущий Леонид Млечин и писатель Эдвард Радзинский) не отменяет, однако, и некоторой продуктивности предложенной в нем схемы. Опираясь на работы Лакана, Жижека и его ученицы Зупанчич, Жеребкина пытается доказать, что именно парадоксальная структура сталинской сексуальности породила в его эпоху новый, феминистский по сути тип субъективности, присущий и актрисе Серовой, и дочери Сталина Светлане. Отношение тирана к массе определялось “принципом Антигоны”, чей объект желания — не что иное, как невозможность осуществить оное, то есть, по сути, — само желание. И значит, являясь “субъектом нехватки” и истерически требуя ее восполнения, он на самом деле не хотел того, чего требовал. То есть сам первый эмансипировался от провозглашенных им принципов. В этом-то смысле Сталина, конечно, не существует, ибо “отец народов” оказался — пусть в архетипическом, переносном смысле — женщиной… Что породило феномен “сталинских Антигон”, протестующих против режима самим образом жизни (алкоголизм и сексуальная раскрепощенность Серовой, конфликтное поведение и последующее бегство Светланы Аллилуевой интерпретируются Жеребкиной именно с этой точки зрения).

Надя Делаланд. Абвгд и т. д. М., ОГИ, 2007, 96 стр.

Женское, слишком женское. Слишком разорванное, слишком цветаевское, слишком бытовое, чтобы быть хорошей поэзией. Первый сборник автора назывался “Эрос, танатос, логос...”. Ни много ни мало. Такой заголовок, как всякое широкое обобщение, не может не быть правдой. Эти “оси” задают координаты и в поэтическом пространстве второй книги Делаланд. Но только понимать их нужно не абстрактно, а буквально — как “любовь”, “смерть” и “слова”. Чересчур разговорные, чтобы быть поэзией (“Я пришла домой, отымела мужа…”), но чересчур “пафосные, чтобы стать экспериментом с “прямым словом”.

ЗВУЧАЩАЯ ЛИТЕРАТУРА. CD-ОБОЗРЕНИЕ ПАВЛА КРЮЧКОВА

КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ. Звучащее собрание сочинений

В юбилейный для Чуковского год, представляя компакт-диск, общее звучание которого превышает десять часов, я решаюсь на некоторый минимализм и надеюсь быть понятым нашим постоянным читателем. Ведь к сегодняшнему дню — за последние полтора десятка лет — творческое наследие Чуковского приобрело наконец, как мне кажется, достаточно полный и внятный объем.