Вперед, безумцы! (сборник)

— Вы мне нравитесь, — и затаилась с полуоткрытым ртом.

— Отличное начало, — хмыкнул я. — Ты мне тоже нравишься.

Она смутно улыбнулась, прижала лицо к рейкам забора и пристально посмотрела на меня.

— Я уже взрослая, не думайте. Если хотите, я пойду к вам.

— В каком классе ты учишься? — я небрежно засунул руки в карманы брюк.

— Это неважно, — она поморщилась и тряхнула головой. — Я же вам сказала, что уже взрослая. Чего вы боитесь?

— Есть чего! — буркнул я, ухмыльнулся и направился в сторону своего дома.

Несколько дней она не появлялась, и меня немного заело. Я подумал: «А вообще-то, чего дрейфлю?! Сейчас девчонки рано взрослеют. Да и может, ей не шестнадцать, а все восемнадцать. В десятом классе, вполне возможно».

Я стал топтаться около ее дома. Как-то она вышла в палисадник, и я предложил пойти ко мне. Она окинула меня быстрым взглядом, скривила губы и ответила с заминкой:

— Уже не пойду. У меня уже есть парень.

— Ну и ну, — проговорил я сквозь зубы и от злости добавил: — Сейчас все расскажу твоему отцу.

— Говорите! — она отошла от забора и скрылась за застекленной дверью террасы.

Вот такой оказалась эта блудница с кукольно-ангельским лицом.

А перед тем, как уехать от «хмыря», произошел жуткий случай. Однажды рассматриваю расписание на Каланчевке, а рядом тоже смотрит на табло отличная девчонка: глаза дымчатые, волос — целая копна. Она пошла на мою платформу, села в мой вагон, да еще на мое любимое место, стало ясно — бог хочет, чтобы мы познакомились. С этого я и начал. Она охотно заговорила, но как-то устало. Зовут Наташа, работает в ателье, живет в Хотьково. За разговором подкатили к Клязьме, я вижу — девчонка валится от усталости, предложил зайти ко мне, выпить чайку, передохнуть. Она кивнула и молча пошла за мной. В комнате прошлась взад-вперед, осмотрела книги на полке, потом сняла туфли и забралась с ногами на кровать. Я стал готовить бутерброды, а когда обернулся, она уже спала, подперев ладонью щеку. Я потряс ее за плечо; она приподнялась.

— Извини, я так устала.

Мы поужинали, и вдруг она начала рассказывать о себе. Я не просил, сама заговорила:

— Что же ты не спросишь, почему я так сразу к тебе пришла?.. Думаешь, я всегда так? Ошибаешься!

Я покуривал и размышлял: «Чудные они, девчонки, — каждая хочет приукрасить свою жизнь. Ну и пусть болтают. Раз они хотят, чтобы так было, — значит, для них так оно и есть».

— Мне дома нельзя показываться до десяти, понимаешь? — продолжала она. — Меня подкарауливают Колины парни… Коля Седой у них главарь. Они по вечерам всегда на Каланчевке, у трех вокзалов воруют чемоданы. И в поезда заходят… Поезд должен отойти, люди выходят, а они быстро по купе…

Я усмехнулся про себя: «Надо ж такую легенду накрутить!».

— …А у меня ребенок от Коли Седого. Три года назад он задурил мне голову. Наговорил всякого. Я и поверила, дура… Он интересный, модно одет, добрый… Кто ж мог подумать, что он вор. Я как узнала, сбежала к своим. А ребенка он забрал. У своей матери держит. В Загорске. А я ведь без малыша не могу, — ее голос задрожал, и на глазах появились почти неподдельные слезы — ох, уж эта женская слезливость! — от нее становится не по себе.

«Во заливает! Ей бы в актрисы, а она по станциям шастает», — подумал я, но обнял ее:

— Брось переживать, все устроится.

— Нет, ты дослушай. Я никому об этом не рассказывала. Даже отцу с матерью. Если б узнали, выгнали б из дома. И в милицию не заявляла. Еще хуже будет. Колины дружки потом все равно отомстят… Когда я приезжаю к ребенку, там меня уже подкарауливают Колины парни. Сажают в машину и везут к нему. Это где-то по нашей ветке. Я даже не знаю точно где. Три раза сбегала. Хорошо, машину смогла поймать.

«Ну и фантазия у девчонки! Только все это смахивает на дешевый детектив!». Я уж чуть не в глаза ей усмехался.

— А последний раз Коля сказал: «Еще раз сбежишь, будет плохо», — она всхлипнула, глубоко вздохнула: — Ну вот теперь ты все знаешь. И мне полегче стало. Выговорилась…

Она-то выговорилась, а мне каково было? Сидел как дурак: высказать жалость — значит подыграть ей, а разоблачать как-то неловко. В общем, прощанье получилось скомканным. Проводил ее на десятичасовую электричку и чмокнул в щеку.

Прошло несколько дней; как-то выхожу из метро на Комсомольской, вдруг вижу — толпа людей, голоса:

— …Это что ж получается! Прямо средь бела дня! Они стояли рядом, разговаривали. Вдруг мужчина побежал, а она упала…

Я протиснулся сквозь толпу и увидел ее, ту девчонку говорунью. Лежит, глаза остекленелые, а копна волос в крови… Подкатила «скорая помощь», выскочили санитары, положили ее на носилки. Я спросил:

— Вы в какую больницу?

— В Склифосовского.

Стою я на платформе, всего трясет, смолю одну сигарету за другой, перебираю в памяти тогдашний вечер. Потом позвонил в больницу. Мне ответил женский голос:

— Кто о ней спрашивает? Минуточку!

— Кто о ней спрашивает? — переспросил мужской голос. — Вы можете подъехать? Нам нужны сведения знавших ее, чтобы разыскать убийцу.

— Она… — я так и онемел.

— Да, она умерла.

— Что же это?! Я ничего не смогу вам сообщить. Знаю только — ее преследовал какой-то Коля Седой.

— А-а, Седой! Хорошо, спасибо!

И такие истории случались у нас за городом.

Как и предсказывал Чернышев, в театре я добился головокружительных успехов: спустя год мне повысили оклад и мы с Володькой поменялись местами, он стал моим помощником. На меня уже с опаской посматривала и пенсионерка Евгения Семеновна, которая числилась (именно числилась) старшим художником — полуслепая, вечно сумрачная толстуха, она ходила в театр только для того, чтобы не сидеть дома. Целыми днями она просиживала в актерских уборных или в буфете, попивая чай с конфетами и лениво поругиваясь с гардеробщицами. Раз в неделю, недовольно посапывая, выполняла какую-нибудь «филигранную» работу: «разрисовывала яблочко» или «дамскую цепочку»; всю основную работу везли мы с Володькой.

Нашему «вождю», заведующему декоративной мастерской Сергею Николаевичу Ахвледиани, такое положение дел не нравилось и он был не прочь отправить Евгению Семеновну на «заслуженный отдых» (но дирекция возражала), а на ее место назначить — ну конечно меня, кого ж еще?! (об этом он прямо говорил). Короче, мои успехи всем бросались в глаза.

Сергей Николаевич, худой, седоволосый, в театре ничего не делал вообще. Когда-то он оформил единственный спектакль («одни дрова», — говорили о декорациях рабочие сцены). Он был женат на молодой актрисе, смазливой глупой женщине из театра Ленинского комсомола; все время ревновал ее и следил за ней, так что времени для работы у него почти не оставалось, да ему особенно и делать было нечего — я же говорю — все везли мы с Володькой. За два года моей работы в театре он ни разу не взял кисть. Заглянет в мастерскую на пять минут:

— У вас все в порядке? Хорошо. Я пошел.

Он выходил из театра, вскакивал в «Москвич» и гнал в Ленком в репетиционные залы следить за женой — о ней ходили слухи как о любительнице пофлиртовать.

Сергей Николаевич считался неглупым и добрым человеком, но он всегда выглядел напряженным, с гримасой боли на лице, — это и понятно: ему ежеминутно приходилось быть начеку. Такая нервотрепка в конце концов довела его до инфаркта. Впоследствии он уже ходил, держась за стены, правда хорохорился:

— С женой разошелся. Хорошо так… Можно, наконец, заняться делом. Вот новый спектакль буду оформлять.

Театры между собой тесно связаны, и по вечерам меня приглашали в «Сатиру» освежать декорации «Золотого теленка», в Пушкинский — подправлять «Когда деревья умирают стоя», в «Современник» — делать заново «Двое на качелях», на Малую Бронную — исправлять огрехи «Вида с моста»… Я выполнял работу быстро и соглашался на любые условия. Другие художники-исполнители, чтобы переписать задник, заламывали огромные суммы, а я брался за «сколько дадут», — ведь постоянно не вылезал из долгов. К тому же считал, что любую работу можно сделать хорошо. Мне даже нравилось «бороться» с материалом, вытягивать его, «оживлять». Я работал ночами — писал средневековые замки, морские бухты, затейливые городские окраины и многое другое.