Повесть о любви и тьме

«Я чувствую, что не вела себя так, как следовало бы, по отношению к тебе с тех пор, как умер твой отец, будь благословенна его память. Я пребываю в состоянии сильного душевного расстройства, совершенно не способна к каким-либо действиям. Я заперлась в доме (квартира у нас жуткая… и нет у меня никаких сил, чтобы изменить что-либо), я боюсь выйти за порог в самом прямом и точном смысле. В герое твоего рассказа «Поздняя любовь» я нашла некоторые черты, общие со мной, он представляется мне таким близким и знакомым. «До самой смерти» — я однажды слышала радиопьесу, а еще ты читал отрывки в телеинтервью. Это было поразительно — неожиданно увидеть тебя в телевизоре, стоящем в углу моей комнаты. Я все удивляюсь: где истоки этой истории, ведь она сама по себе исключительна. Мне трудно вообразить, что происходило в глубинах твоей души, когда ты описывал эти ужасы. Это пугает. Созданные тобою образы евреев — сильные личности, отнюдь не жертвы… Они произвели на меня сильное впечатление. И еще образ воды, потихоньку разъедающей железо… И картина Иерусалима, который отнюдь не реальность, и не конечная цель похода — он лишь страстное желание и томление по чему-то такому, чего вовсе не существует во вселенной. Смерть предстала передо мной со страниц твоего повествования такой, какой я ее себе ни разу и представить не могла, — а ведь так страстно тосковала по ней еще совсем недавно… Вспоминаются мне теперь более, чем когда бы то ни было, слова твоей мамы, которая предвидела мой жизненный крах. А я-то бахвалилась, что слабость моя мнимая, что я — закаленная. Теперь же ощущаю я душевный распад… Странно, столь долгие годы мечтала я о возвращении в Израиль, а когда это свершилось — я живу здесь, как в кошмаре. Не обращай внимания на мои слова. Это у меня просто вырвалось. Не реагируй на это. Когда я видела тебя в последний раз — во время диалога с твоим отцом, когда оба вы были очень возбуждены, — я не почувствовала, что ты — человек, погруженный в печаль… Мои домашние желают вам всего доброго. Скоро я стану бабушкой!

С любовью и дружбой

Лилия (Леа)»

«… Но оставим это покамест. Быть может, мы все-таки встретимся и тогда поговорим о том твоем высказывании, которое вызвало во мне немалое удивление. На что ты нынче намекаешь во включенном в книгу «Очерке о самом себе»?.. Ты говоришь о маме, что она покончила с собой «от огромного разочарования и тоски. Ничего не выходило, как следует». Пожалуйста, прости, но мне приходится бередить раны твоего покойного отца, особенно — твои, и — даже! — мои. Ты и представить себе не можешь, как мне не хватает Фани, особенно в последнее время. Я осталась совершенно одинокой в своем маленьком, таком узком мирке. Я тоскую по ней. И еще по одной нашей общей подруге, которую звали Стефа и которая оставила сей мир в скорби и страданиях в 1963 году… Она была детским врачом. Жизнь ее была чередой следующих друг за другом разочарований, возможно, потому, что она слишком верила мужчинам. Стефа просто отказывалась понять, на что могут быть способны некоторые мужчины (прошу тебя, не принимай это на свой счет). Мы трое были очень близки в тридцатые годы. Я — последняя из могикан: тех друзей и подруг уже нет. Ведь и я пыталась дважды, в 71-ом и 73-ем, покончить с собой. Не получилось. Больше и пытаться не буду… Пока еще не настал час поговорить с тобой о вещах, касающихся твоих родителей… С тех пор прошли годы… Нет, я уже не способна передать на бумаге все, что хотела бы. А ведь прежде я могла именно письменно выразить все наилучшим образом. Быть может, мы повидаемся, а до тех пор многое может, к сожалению, измениться… И, кстати, знай, что и мама, и я, и другие девушки из нашей ровенской группы молодежного социалистического движения «Молодой страж», мы все видели в мелкобуржуазности самое жуткое явление. Мы все вышли из таких семей. Мама твоя никогда не была «правой». Только тогда, когда она вошла в семейство Клаузнеров, она, должно быть, сделала вид, будто она такая же, как они: у «дяди Иосефа» всегда были все газеты Эрец-Исраэль, но только не газета социалистов «Давар». Самым фанатичным из всех был брат Бецалель Элицедек, такой утонченный человек, жена которого заботилась о профессоре Клаузнере, когда он овдовел. Из всех я очень-очень любила твоего дедушку Александра, да покоится он с миром…»

«Мама твоя происходила из разрушенной семьи и разрушила вашу семью. Но она не виновата… Помнится мне, что однажды, в 1963 году, ты сидел у нас дома… И я обещала тебе, что когда-нибудь напишу о твоей маме… Но очень трудно это исполнить. Даже писание письма для меня уже затруднительно… Если бы ты только знал, как сильно хотела твоя мама стать человеком искусства, человеком творческим, — с самого раннего детства. Если бы только удостоилась она увидеть тебя сейчас. Читать твои книги! Почему же она не удостоилась? Возможно, в личной беседе с тобой я смогу быть более смелой и рассказать то, что не осмеливаюсь доверить бумаге.

С любовью

твоя Лилия»