Мандолина капитана Корелли

Прошла целая вечность, и все кончилось нежным и ласковым дождем сухого песка, который медленно лился с неба, мягко шурша вокруг, насыпая симметричные горки на затылках, облепляя, словно сахарной глазурью, неровные пятна и полосы мокрого песка, проникая с коварной ловкостью за воротники одежды и края ботинок. Он был теплым, утешительным и почти метафизически приятным. Дрожащие и слабые, как котята, люди начали, пошатываясь, подниматься на ноги. Некоторые опрокидывались, когда им уже почти удалось выпрямиться, другие падали, потому что кто-то рядом цеплялся за них. Праздник вставаний и опрокидываний, праздник ощупываний и спотыканий, карнавал необъяснимо ослабевших коленей и неясных мертвенно-бледных лиц, испещренных застывшими нашлепками или стекающими струйками песка. Торжественно-пышное нагромождение невероятных, причудливо видоизмененных причесок и неузнаваемо излохмаченной одежды, потустороннее стигийское празднество кренящихся тел и широко распахнутых невинных глаз, странным образом усаженных на загримированные под негритянских певцов лица.

Тихая морось песка была нескончаемой, она засыпала их; точно крохотные желтые клещи, песок усаживался на ресницы и брови, с вязкой электростатической силой цеплялся к волоскам в носу, отвратительно проникал в слюну во рту, непристойно отыскал дорогу к нижнему белью, приводя женщин в ужас, благодарно льнул к испарине подмышек и случайно омолаживал стариков, заполняя их морщины.

Ошеломленные люди молча жались друг к другу, с изумлением наблюдая, как тяжело разрастается, расстилается, закрывая солнце и небо, убивая свет, эффектное черное облако мерзкого дыма. Они стирали рукавами песок с лиц, добиваясь лишь того, что одни полосы сменяли другие. Несколько человек принялись осматривать свои порезы, зачарованно глядя, как малиновая кровь просачивается из-под песчаной присыпки, темнеет и запекается.

Никто не узнавал друг друга, итальянцы и греки вглядывались в лица, лишенные национальности кашлем, въевшейся грязью и общим изумлением. Неожиданно кто-то придушенно вскрикнул.

Словно ударенные током, люди сгрудились вокруг трупа самодовольного сапера; его аккуратно отделенная голова ангельски улыбалась сквозь белую пудру песка. Тело лежало рядом, грудью вниз. Сапера гильотинировал дымящийся ржавый стальной диск с зазубринами, зарывшийся поблизости в дерн.

– Он умер счастливым, – раздался голос, и Пелагия узнала голос Карло, – большего и желать нельзя. Но ставок он не соберет.

– Puttana, – послышался неуверенный тонкий голосок, который должен был принадлежать Лемони. Кого-то стало рвать: пятеро или шестеро подхватили, прибавив звуки мучительной тошноты ко всеобщему бедствию кашля.

Пелагия почувствовала, как страх стиснул сердце, и в панике подбежала к краю утеса, вглядываясь сквозь падающий песок. Что с капитаном?

Она увидела воронку метров в тридцать шириной, уже заполненную любопытным морем. Переплетенные ленты металла были разбросаны на сотни метров, виднелись сопутствующие воронки и холмики разнообразной формы, но не было никаких признаков капитана и его окопа.

– Карло! – взвыла Пелагия, хватаясь за грудь. Оглушенная горем, она упала на колени и зарыдала.

Карло побежал по тропинке к берегу, как и Пелагия, опустошенный ужасом, но более привычный к обязанности подавлять его. В его мыслях распускалось воспоминание о пьете [136]Франческо, умиравшего у него на руках в Албании с разбитой головой, и ничего, кроме бега, не могло предупредить ураган скорби, готовый взорваться у него в душе. Он подбежал к месту, где, по его расчетам, был окоп, и остановился. Там не было ничего. Все стерто до неузнаваемости. Он поднял руки, словно укоряя Бога, и готов был заколотить себя по голове, когда краем глаза уловил какое-то движение.

Разглядеть Корелли, полностью скрытого мокрым песком, было невозможно. Взрывом его контузило, а воздушным потоком втянуло высоко в воздух и швырнуло на спину. Теперь он лежал лицом вверх, превосходно вписавшись во впадины и холмы берега, что образовались низвергнувшимся песком. Барахтаясь и безуспешно пытаясь сесть, он выглядел как чудовище из какого-то фильма. Карло громко рассмеялся, но веселиться не давало беспокойство: человек, которого он так сильно любит, все-таки может быть серьезно ранен. Не придумав ничего другого, он взял его на руки и понес к морю; и он снова вспомнил, как нес Франческо с нейтральной полосы, и опять он слышал крики почтительного одобрения греков.

В воде Карло омыл капитана и понял, что тот совершенно потерял ориентировку, но явных повреждений у него нет.

– Хорошо получилось? – спросил Корелли. – Я не видел.

– Это был настоящий sporcaccione [137]взрыв, – сказал Карло, – лучше я ничего никогда не видал.

Корелли смотрел, как шевелятся губы Карло, но слов не слышал совсем. Вообще-то, он не слышал ничего, кроме продолжительного звона самого большого на свете колокола.

– Говори громче, – сказал он.

О последствиях этого эпизода говорить можно много. Два дня Корелли был глух, крайне подавлен и страдал при мысли, что музыка для него потеряна навсегда. До конца жизни он будет временами мучиться от звона в ушах – постоянного напоминания о Греции. Генерал Гандин арестовал его за гибель сапера и за то, что стал причиной немедленной мобилизации на остров всех войск Оси; как обоснование неожиданного вторжения союзники приводили ужасающий взрыв и царственное грибообразное облако. Его чуть не разжаловали, но генерал Гандин рассудил, что раз денежное довольствие итальянскому гарнизону выплачивают немцы, это не принесет Италии никакой материальной выгоды. Во всяком случае, то, что немцы не разрешали итальянцам никого повышать в чине из-за расходов немецкой канцелярии, уже являлось причиной трений, и генерал не был склонен одаривать их хоть малейшей экономией. Он обвинил Корелли в самоуправстве и превышении служебных полномочий, в непередаче ответственности компетентному руководству, в безответственном легкомыслии – поведении, не подобающем офицеру. Ему был вынесен строгий выговор с занесением в личное Дело на весь срок воинской службы. Корелли с искусным пылом преподнес хорошенькой секретарше генерала красную розу и коробку контрабандных швейцарских шоколадных конфет, и выговор таинственно исчез из личного дела, зловеще посветившись там только три дня.

Капитан наслаждался небывалой прежде роскошью: его баловала хлопотливая Пелагия, а та выражала свое облегчение градом поцелуев, нежных слов и обещаний, с легкостью превосходившим дождь из песка. Гюнтер Вебер приносил свой заводной патефон и, сидя у его постели, разучивал с ним слова «Mein blondes Baby» [138]и «Leben ohne Liebe», [139]а Карло приходил и уходил, докладывая о неуклонном и огорчительном размывании воронки морем. Заскакивала Лемони, ставшая с тех пор не имеющим себе равных экспертом в поисках кусков ржавого железа, и заставляла его выбираться из постели, чтобы пойти и опознать старый лемех, носовую часть разорвавшегося зенитного снаряда и сплющенную консервную банку. Когда же выяснялось, что ничего из этого взорвать нельзя, ее огорчение превосходило зрелое понимание в той мере, которая может быть точно охарактеризована как безграничная.

Но к вечеру того великолепного события, когда взбешенный доктор уже выскочил из кухни, намереваясь отыскать Пелагию и высказать ей всё, что он думает, во дворе объявилась не только его дочь, но и целая толпа невообразимо грязных, изнуренных и оборванных людей. Неузнаваемый человек, большой, как Карло, который позже и оказался Карло, нес на руках чье-то бредящее тело, впоследствии оказавшееся капитаном Корелли. Молодая женщина, похожая на сумасшедшую и опустившуюся проститутку из самого чудовищно убогого квартала Каира, оказалась Пелагией. Крохотное существо – то ли мальчик, то ли девочка, недавно умершее и выкопанное из могилы, – оказалось Лемони. Всю ночь доктор промывал порезы и получил ощутимую прибыль в виде баклажанов, для которых как раз наступал сезон. Но в тот момент, стоя перед лицом жалкой толпы не ориентирующихся в пространстве солдат и греков нищенского вида, он был способен думать только об одном: о поразительно отталкивающем зрелище, которое он только что неожиданно для себя наблюдал в кухне.