Мексиканский для начинающих

Всегда или…

Альманесерило. Рождалась душа дня и душа года, поскольку подошла весна.

Очень тонкий нужен нюх, чтоб отличить здешнюю весну от осени, а зиму от лета. На первый взгляд – что Рождество, что Яблочный Спас, что кот, что масленица.

И все же было заметно нечто эфирно-струящееся. С северо-востока доносилось оседание снега, движение льда, лепет сосулек, рост травы и набухание почек. Пора, пора подниматься на крыло – к постоянным гнездовьям, в свой угол.

И на прощание в шали с каймою танцевала «Севильяну» непревзойденная донья Пилар Риоха под гитару дона Хосе Луиса Негретте, которых, признаться, позвал на свадьбу автор.

Что это был за танец! Уметь бы так, зачем писать, – не надо слов и выражений!

В нем слышались стихи и песни, и ароматы утренних цветов, и призрачность, и постоянность, течение времени и замирание, удары грома и любовь.

В нем, танце, словом, было все, что втиснуто сумбурно в Серебряный треугольник.

Василий смотрел на город, выраставший, как серебряный туман, из горной долины, на утро, каких, должно быть, миллионы в мире, на единственный, неповторимый, как рассвет, свадебный танец и думал, если думал он: «Нету на свете ни африк, ни австралий, америк нет. Какие рио-де-жанейро? Царит один Сочитль-ин-Куикатль – Цветок-и-Песня, принц вселенной. Он движет солнце, Млечный путь и бесконечно проникает в истину, которой тоже нет. Есть лишь Цветок-и-Песня»…

Шурочка и Василий долго не могли расстаться с гостями – обнимались, целовались, гулко стучали по спинам. И все говорили напоследок: «Мой дом – ваш дом!»

Только Хозефина, как всегда, помалкивала.

– Ты, как святая Приска! – сказал Василий.

– Ну, брат, – заметил Гаврила. – Хватанул!

– Я в том смысле, есть ли у нее язык?

– Кларокеси! [70] – и Хозефина с удовольствием показала длинный розовый язык. Чудесный язык, похожий на вобляную икру, которая так и просилась в чужой рот. Полно на свете прекрасных языков – русский, испанский – но Хозин переплюнул многие. Сколько же неизведанного таится за нераскрытыми губами! Но глупо и заносчиво знать все. Должно оставаться хоть немного под семью замками и печатями.

Язык Хозефины – последнее, что увидали Шурочка с Василием на мексиканской земле. Следуя за доном Борда и Мануэлем, они сошли в подземелье, в серебряные рудники. Уселись в скорую шахтерскую вагонетку, оборудованную пристяжными ремнями. Призраки гаркнули родственным дуэтом: «Гей, славяне!», подняв в шахте сильный весенний ветер. И в мгновение ока вагонетка очутилась на «Парке культуры».

Переход на кольцевую уже открылся, и народ валил густой тепло одетой толпой.

Диковато чувствовали себя Шурочка с Василием. Начинался рабочий день, а они, как загорелые ряженые болваны, в шортах, в сандалиях, звенели кандалами и оковами, путаясь под державными московскими ногами. Впрочем, так всегда бывает, когда возвращаешься в этот город. Он отчужден и принимает не сразу. Другой ритм, другое время.

И вроде бы долго-долго, целую вечность они тут не были, и вроде бы совсем не уезжали.

И город казался то невероятно новым, то до боли знакомым, старым. Да и что такое – новый-старый? Известно, ничто не ново, а все относительно. Неведомо, к чему и зачем.

Шурочка вдруг обнаружила на груди цепочку с небольшим серебряным треугольником, в центре которого зеленел глаз.

– Откуда это? – спросила она. – От дона?

Может, и от какого-нибудь дона. Мало ли донов на свете! Хотя вещи возникают и сами по себе – материализуются. Ниоткуда. Как чувства.

Грустно стало. Не возвратиться ли к призракам? Да уж угнал дон Борда вагонетку! Нет хуже бесповоротности и обрубания концов. Страшна бесповоротность, когда она в глазах у ближних, – Боже упаси!

Наверное, всегда в наличии обратные ходы и тоненькие нити, но не всегда их разглядишь. Тем и хорош треугольник – маневр и крутые повороты! Под тридцать, сорок пять и девяносто – всегда. Прекрасное слово Всегда! Радующее слух и естество. Сьемпре.

Движется, движется треугольник, образуя множество новых углов, где непосильно побывать. Когда-нибудь потом, когда бездна кауитля.

Время уходит, оставаясь, а жизнь без остатка. Так, пепел, прах – возможны всходы.

И только Илий – жизнь бесконечная. Во времени и по скончании, всегда.

– Или, – сказала Шурочка, – от бабы Буни? Попахивает жареной скумбрией.