Стать человеком

Эндре отвернулся и, не обращая внимания на младшего сержанта, начал потихоньку напевать модную песенку, отстукивая пальцами ритм по колену.

Бегьеш покраснел как рак и, не проронив ни слова, вышел. Спустившись в солдатское кафе, он выпил кружку пива. Заметив в углу капитана Шарди, он направился к нему.

Капитан был в скверном настроении, потому что его не пригласили на дружеский ужин, организованный по случаю окончания инспекторской проверки. Это утвердило его в догадке, что с ним, видимо, совсем перестали считаться. Вот и подполковник Лонтаи уже не подал ему руки, когда здоровался, не поинтересовался, как у него идут дела. Значит, он не нужен. И капитан решил во что бы то ни стало высказать Лонтаи все, что у него наболело. «Когда я служил в рабочем батальоне, тогда он обращался ко мне не иначе как: «Дружище Пишта Шарди...» А теперь лишь небрежно бросил: «Приветствую вас, товарищ Шарди!»

— Ну, как дела, Леринц? — спросил офицер у младшего сержанта, протягивая ему руку.

Бегьеш лишь пожал плечами:

— Я все же был прав, товарищ капитан, когда говорил, что, если мы не создадим для Варьяша особых условий, нам не поздоровится.

— И не поздоровилось?

— Конечно.

— Кому же досталось?

— Лейтенанту Ковачу. Варьяш нажаловался на него подполковнику Лонтаи. После обеда я разговаривал с Ковачем и должен заметить, что выглядел товарищ лейтенант не очень-то бодро.

— А ты небось взорвался?

— Нет, но этому Варьяшу я кое-что все-таки сказал.

— О господи! Я сам поговорю с Лонтаи, а ты занимайся своими делами. Клянусь, на первом же партийном собрании я задам перца сторонникам Бакоша. Пусть хоть в армии не будет никакого блата!

Они выпили еще по одной кружке.

— Видишь ли, дружище, — перешел на более доверительный тон капитан Шарди, — если бы я не боролся за правду, я бы давно стал майором. Но разве я могу сидеть с закрытым ртом? У меня что на уме, то и на языке. Ты меня понимаешь. Леринц? Я всегда режу правду-матку в глаза. Однажды меня за это даже понизили в звании, но я все равно не поджал трусливо хвост. Я люблю свою страну, потому что я настоящий венгр... И ты такой же! Я люблю тебя и твоего отца люблю, потому что вы оба настоящие венгры. Пустаи тоже человек. Ты меня понял?.. Сказать откровенно, когда нам, офицерам, говорят о том, что женщине нужно дать одинаковые с нами права и тогда она родит и воспитает кучу детей, все это чепуха. А знаешь, в чем наша беда, Леринц? В том, что у наших детей, можно сказать, нет матерей... Да-да... У них есть ясли, детские сады, а матерей нет...

— Это правда, товарищ капитан, святая правда, но мне пора идти... Пойдемте вместе...

— Ты прав, пошли. И не бойся, дружище. Я сам поговорю с Лонтаи, я с ним потолкую...

Офицер и младший сержант вышли во двор и на миг остановились. Был теплый весенний вечер, в лицо дул приятный ветерок. В офицерской столовой горел яркий свет, и лучи его падали на клумбы. Из зала доносился веселый смех.

Шарди заскрипел зубами:

— Я им уже не нужен! Не нужен...

Бегьеш изумленно посмотрел на его искаженное злобой лицо.

На следующее утро Эндре Варьяш попросил предоставить ему краткосрочный отпуск на трое суток и, к своему великому изумлению, получил его. Лейтенант Ковач на этот раз даже не поинтересовался, зачем солдату понадобился отпуск. Он только кивнул в знак согласия и пошел дальше по своим делам.

Эндре же, не скрывая радости, отправился в каптерку к старшине и попросил выдать ему выходное обмундирование.

— В Будапешт поедете? — спросил у солдата старшина Мартша.

— Да.

— Получили телеграмму из дома?

— Никак нет.

— Тогда разыщите Черко и возьмите свою телеграмму у него.

Телеграмма оказалась от отца. В ней говорилось: «Сегодня вечером в Кевешде состоится читательская конференция по моей книге. Жду тебя. Твой отец».

Прочитав телеграмму, Эндре начал одеваться, а сам тем временем думал: «Не беда, в таком случае в Будапешт поеду завтра утром. Отец наверняка приедет на «мерседесе». Уеду с ним, по крайней мере, не нужно будет мотаться по поездам. А сейчас схожу в город и погуляю там до вечера...»

Эндре заметил, с какой завистью смотрели на него ребята из отделения, и нисколько не удивился, ведь все они очень давно не были дома.

Хунья мыл в это время пол в помещении. Узнав о том, что Эндре получил трехдневный отпуск, он выпрямился, изо всех сил выжал тряпку и ехидно заметил:

— А это ты ловко провернул! Жаль, что у меня нет знакомого подполковника в Будапеште.

— Ничего я не проворачивал, — ответил Эндре, — просто решил проверить, чего стоят вчерашние обещания нашего лейтенанта, и только.

— Рассказывай! — Хунья ехидно засмеялся. — Мне, конечно, никакого отпуска не дали бы, сколько бы я ни просил его, даже в увольнение, наверное, не отпустили бы.

Долговязый Керестеш, который мыл окно, обернулся и, со злостью посмотрев на белобрысого Хунью, бросил:

— Ты чего раскаркался? Сам и рта не раскрыл, чтобы попросить увольнение, а теперь гадаешь.

Одевшись, Эндре решил разыскать Штольца.

— Ты не знаешь, где Анти? — спросил он у Поллака.

— Вместе с Ломбошем пошел в тир.

— Скажи, что я его искал, — проговорил Эндре, закрывая свою тумбочку. — Если я, чего доброго, не вернусь, пусть наследует мое барахлишко.

— Ты что, демобилизуешься?

— Да нет, просто шучу.

Поллак серьезно взглянул на Эндре:

— Что-то я раньше не замечал, чтобы ты любил шутить.

— Человек едет в отпуск, почему бы ему и не блеснуть чувством юмора? — Керестеш спрыгнул с подоконника и подошел к солдатам. — Эх ты, медвежонок! — весело сказал Он, обращаясь к Поллаку. — Лучше дай Варьяшу адрес своей девушки, пусть навестит ее вместо тебя. Согласен, Варьяш?

— Если он очень попросит.

— Я тебе не то что свою девушку, дочь заклятого врага не доверю, — проговорил рыжеволосый солдат. — Ты своей печальной физиономией хоть кого в два счета очаруешь. Давай поспорим, что я отгадаю, какие слова ты ей скажешь: «Знаете, судьба меня никогда не баловала. У меня нет ни отца, ни матери...» — И вдруг он замолчал, вспомнив, что совсем недавно у Эндре умерла мать. Смущенно извинившись, он ушел в канцелярию.

Миновав проходную, Эндре на мгновение остановился и, подставив лицо утреннему солнцу, глубоко вздохнул. Только сейчас он наконец почувствовал, что находится хоть и в краткосрочном, но отпуске.

На большой перемене Марику вызвал к себе директор Доци. Находившиеся в учительской педагоги переглянулись. Сухопарая Амалия Чутораш почти легла своей плоской грудью на стол и, приблизив лицо к сидевшему напротив нее Жигмонду Вирагу, счищавшему меловое пятно с поношенного пиджака, прошептала:

— Он все еще не утихомирился...

— Пожилой человек — это вовсе не старик, уважаемая Амалия, — проговорил Жигмонд, мужчина лет пятидесяти, с внушительной лысиной, и, посмотрев на сидевшую рядом с ним Анну Мочар, спросил: — Я прав, не так ли, Аннушка?

Седовласая Анна, которой совсем недолго осталось до пенсии, медленно подняла голову, казалось, даже морщины на ее лице разгладились.

— Что ты сказал, Жигмонд? — встрепенулась она.

Он покачал головой, взглянул на свой поношенный пиджак и повторил:

— Я сказал, что пожилой человек — это вовсе, не старик, но можно выразиться иначе: и старому козлу иногда хочется взбрыкнуть.

— А почему вы говорите об этом мне, Жигмонд?

— А ты, Аннушка, разве не заметила, — начала было объяснять Амалия, — что Доци и эта...

— Ах, бросьте, дорогая! — раздраженно перебила ее Анна, закуривая. — Зачем вы обижаете этого ангела? Она ведь еще совсем ребенок...

— Ребенок, говорите? — язвительно переспросила Амалия. — Вот я в двадцать лет действительно была ребенком. И ты тоже, Аннушка. Но она — нет! — И учительница кивнула в сторону директорского кабинета. — Ребенок не станет жить в отдельном доме на краю города, ребенок живет либо с матерью, либо с кем-нибудь из родственников. Она же предоставлена самой себе. И кто знает, чем она там занимается? А зачем она встречается с товарищем Чонгаром? Почему он не встречается со мной или с Магдой? И почему товарищ Чонгар, пока этот ребенок не учительствовал здесь, ни разу не побывал в нашей школе? Теперь же не проходит недели, чтобы он к нам не наведался...